Произведение размещено на сайте Российской Литературной Сети www.nikolaygogol.org.ru.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
Администратор сайта: Анатолий Матвеенко. Желаем Вам приятного чтения!


Гоголь Николай Васильевич — Портрет

Часть I



Нигде не останавливалось столько народа, как перед картинною лавочкою
на Щукином дворе. Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное
собрание диковинок: картины большею частью были писаны масляными красками,
покрыты темно-зеленым лаком, в темно-желтых мишурных рамах. Зима с белыми
деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский
мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в
манжетах, нежели на человека, - вот их обыкновенные сюжеты. К этому нужно
присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы в
бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми
носами. Сверх того, двери такой лавочки обыкновенно бывают увешаны связками
произведений, отпечатанных лубками на больших листах, которые
свидетельствуют самородное дарованье русского человека. На одном была
царевна Миликтриса Кирбитьевна, на другом город Иерусалим, по домам и
церквам которого без церемонии прокатилась красная краска, захватившая часть
земли и двух молящихся русских мужиков в рукавицах. Покупателей этих
произведений обыкновенно немного, но зато зрителей - куча. Какой-нибудь
забулдыга лакей уже, верно, зевает перед ними, держа в руке судки с обедом
из трактира для своего барина, который, без сомнения, будет хлебать суп не
слишком горячий. Перед ним уже, верно, стоит в шинели солдат, этот кавалер
толкучего рынка, продающий два перочинные ножика; торговка-охтенка с
коробкою, наполненною башмаками. Всякий восхищается по-своему: мужики
обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают серьезно; лакеи-мальчики
и мальчишки-мастеровые смеются и дразнят друг друга нарисованными
карикатурами; старые лакеи во фризовых шинелях смотрят потому только, чтобы
где-нибудь позевать; а торговки, молодые русские бабы, спешат по инстинкту,
чтобы послушать, о чем калякает народ, и посмотреть, на что он смотрит.
В это время невольно остановился перед лавкою проходивший мимо молодой
художник Чартков. Старая шинель и нещегольское платье показывали в нем того
человека, который с самоотвержением предан был своему труду и не имел
времени заботиться о своем наряде, всегда имеющем таинственную
привлекательность для молодости. Он остановился перед лавкою и сперва
внутренно смеялся над этими уродливыми картинами. Наконец овладело им
невольное размышление: он стал думать о том, кому бы нужны были эти
произведения. Что русский народ заглядывается на Ерусланов Лазаревичей, на
объедал и обпивал, на Фому и Ерему, это не казалось ему удивительным:
изображенные предметы были очень доступны и понятны народу; но где
покупатели этих пестрых, грязных масляных малеваний? кому нужны эти
фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи, которые показывают
какое-то притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в котором
выразилось все глубокое его унижение? Это, казалось, не были вовсе труды
ребенка-самоучки. Иначе в них бы, при всей бесчувственной карикатурности
целого, вырывался острый порыв. Но здесь было видно просто тупоумие,
бессильная, дряхлая бездарность, которая самоуправно стала в ряды искусств,
тогда как ей место было среди низких ремесл, бездарность, которая была
верна, однако ж, своему призванию и внесла в самое искусство свое ремесло.
Те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобыкшая рука,
принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!.. Долго
стоял он пред этими грязными картинами, уже наконец не думая вовсе о них, а
между тем хозяин лавки, серенький человечек во фризовой шинели, с бородой,
не бритой с самого воскресенья, толковал ему уже давно, торговался и
условливался в цене, еще не узнав, что ему понравилось и что нужно.
- Вот за этих мужичков и за ландшафтик возьму беленькую. Живопись-то
какая! Просто глаз прошибет; только что получены с биржи; еще лак не высох.
Или вот зима, возьмите зиму! Пятнадцать рублей! Одна рамка чего стоит. Вон
она какая зима! - Тут купец дал легкого щелчка в полотно, вероятно чтобы
показать всю добро'ту зимы. - Прикажете связать их вместе и снести за вами?
Где изволите жить? Эй, малый, подай веревочку.
- Постой, брат, не так скоро, - сказал очнувшийся художник, видя, что
уж проворный купец принялся не в шутку их связывать вместе. Ему сделалось
несколько совестно не взять ничего, застоявшись так долго в лавке, и он
сказал:
- А вот постой, я посмотрю, нет ли для меня чего- нибудь здесь, - и,
наклонившись, стал доставать с полу наваленные громоздко, истертые,
запыленные старые малеванья, не пользовавшиеся, как видно, никаким почетом.
Тут были старинные фамильные портреты, которых потомков, может быть, и на
свете нельзя было отыскать, совершенно неизвестные изображения с прорванным
холстом, рамки, лишенные позолоты, - словом, всякий ветхий сор. Но художник
принялся рассматривать, думая втайне: "Авось что-нибудь и отыщется". Он
слышал не раз рассказы о том, как иногда у лубочных продавцов были
отыскиваемы в сору картины великих мастеров.
Хозяин, увидев, куда полез он, оставил свою суетливость и, принявши
обыкновенное положение и надлежащий вес, поместился сызнова у дверей,
зазывая прохожих и указывая им одной рукой на лавку: "Сюда, батюшка, вот
картины! зайдите, зайдите; с биржи получены". Уже накричался он вдоволь и
большею частью бесплодно, наговорился досыта с лоскутным продавцом, стоявшим
насупротив его также у дверей своей лавочки, и, наконец вспомнив, что у него
в лавке есть покупатель, поворотил народу спину и отправился вовнутрь ее.
"Что, батюшка, выбрали что-нибудь?" Но художник уже стоял несколько времени
неподвижно перед одним портретом в больших, когда-то великолепных рамах, но
на которых чуть блестели теперь следы позолоты.
Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица,
казалось, были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не
северною силою. Пламенный полдень был запечатлен в них. Он был драпирован в
широкий азиатский костюм. Как ни был поврежден и запылен портрет, но когда
удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого художника.
Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна.
Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и
все старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из
самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью.
Когда поднес он портрет к дверям, еще сильнее глядели глаза. Впечатление
почти то же произвели они и в народе. Женщина, остановившаяся позади его,
вскрикнула: "Глядит, глядит", - и попятилась назад. Какое-то неприятное,
непонятное самому себе чувство почувствовал он и поставил портрет на землю.
- А что ж, возьмите портрет! - сказал хозяин.
- А сколько? - сказал художник.
- Да что за перо дорожиться? три четвертачка давайте!
- Нет.
- Ну, да что ж дадите?
- Двугривенный, - сказал художник, готовясь идти.
- Эк цену какую завернули! да за двугривенный одной рамки не купишь.
Видно, завтра собираетесь купить? Господин, господин, воротитесь!
гривенничек хоть прикиньте. Возьмите, возьмите, давайте двугривенный. Право,
для почину только, вот только что первый покупатель.
Засим он сделал жест рукой, как будто бы говоривший: "Так уж и быть,
пропадай картина!"
Таким образом Чартков совершенно неожиданно купил старый портрет и в то
же время подумал: "Зачем я его купил? на что он мне?" Но делать было нечего.
Он вынул из кармана двугривенный, отдал хозяину, взял портрет под мышку и
потащил его с собою. Дорогою он вспомнил, что двугривенный, который он
отдал, был у него последний. Мысли его вдруг омрачились; досада и
равнодушная пустота обняли его в ту же минуту. "Черт побери! гадко на
свете!" - сказал он с чувством русского, у которого дела плохи. И почти
машинально шел скорыми шагами, полный бесчувствия ко всему. Красный свет
вечерней зари оставался еще на половине неба; еще домы, обращенные к той
стороне, чуть озарялись ее теплым светом; а между тем уже холодное синеватое
сиянье месяца становилось сильнее. Полупрозрачные легкие тени хвостами
падали на землю, отбрасываемые домами и ногами пешеходцев. Уже художник
начинал мало-помалу заглядываться на небо, озаренное каким-то прозрачным,
тонким, сомнительным светом, и почти в одно время излетали из уст его слова:
"Какой легкий тон!" - и слова: "Досадно, черт побери!" И он, поправляя
портрет, беспрестанно съезжавший из-под мышек, ускорял шаг.
Усталый и весь в поту, дотащился он к себе в Пятнадцатую линию на
Васильевский остров. С трудом и с отдышкой взобрался он по лестнице, облитой
помоями и украшенной следами кошек и собак. На стук его в дверь не было
никакого ответа: человека не было дома. Он прислонился к окну и расположился
ожидать терпеливо, пока не раздались наконец позади его шаги парня в синей
рубахе, его приспешника, натурщика, краскотерщика и выметателя полов,
пачкавшего их тут же своими сапогами. Парень назывался Никитою и проводил
все время за воротами, когда барина не было дома. Никита долго силился
попасть ключом в замочную дырку, вовсе не заметную по причине темноты.
Наконец дверь была отперта. Чартков вступил в свою переднюю, нестерпимо
холодную, как всегда бывает у художников, чего, впрочем, они не замечают. Не
отдавая Никите шинели, он вошел вместе с нею в свою студию, квадратную
комнату, большую, но низенькую, с мерзнувшими окнами, уставленную всяким
художеским хламом: кусками гипсовых рук, рамками, обтянутыми холстом,
эскизами, начатыми и брошенными, драпировкой, развешанной по стульям. Он
устал сильно, скинул шинель, поставил рассеянно принесенный портрет между
двух небольших холстов и бросился на узкий диванчик, о котором нельзя было
сказать, что он обтянут кожею, потому что ряд медных гвоздиков, когда-то
прикреплявших ее, давно уже остался сам по себе, а кожа осталась тоже сверху
сама по себе, так что Никита засовывал под нее черные чулки, рубашки и все
немытое белье. Посидев и разлегшись, сколько можно было разлечься на этом
узеньком диване, он наконец спросил свечу.
- Свечи нет, - сказал Никита.
- Как нет?
- Да ведь и вчера еще не было, - сказал Никита.
Художник вспомнил, что действительно и вчера еще не было свечи,
успокоился и замолчал. Он дал себя раздеть и надел свой крепко и сильно
заношенный халат.
- Да вот еще, хозяин был, - сказал Никита.
- Ну, приходил за деньгами? знаю, - сказал художник, махнув рукой.
- Да он не один приходил, - сказал Никита.
- С кем же?
- Не знаю, с кем... какой-то квартальный.
- А квартальный зачем?
- Не знаю зачем; говорит, затем, что за квартиру не плачено.
- Ну, что ж из того выйдет?
- Я не знаю, что выйдет; он говорил: коли не хочет, так пусть, говорит,
съезжает с квартиры; хотели завтра еще прийти оба.
- Пусть их приходят, - сказал с грустным равнодушием Чартков. И
ненастное расположение духа овладело им вполне.
Молодой Чартков был художник с талантом, пророчившим многое: вспышками
и мгновеньями его кисть отзывалась наблюдательностию, соображением, гибким
порывом приблизиться более к природе. "Смотри, брат, - говорил ему не раз
его профессор, - у тебя есть талант; грешно будет, если ты его погубишь. Но
ты нетерпелив. Тебя одно что-нибудь заманит, одно что-нибудь тебе полюбится
- ты им занят, а прочее у тебя дрянь, прочее тебе нипочем, ты уж и глядеть
на него не хочешь. Смотри, чтоб из тебя не вышел модный живописец. У тебя и
теперь уже что-то начинают слишком бойко кричать краски. Рисунок у тебя не
строг, а подчас и вовсе слаб, линия не видна; ты уж гоняешься за модным
освещением, за тем, что бьет на первые глаза. Смотри, как раз попадешь в
английский род. Берегись; тебя уж начинает свет тянуть; уж я вижу у тебя
иной раз на шее щегольской платок, шляпа с лоском... Оно заманчиво, можно
пуститься писать модные картинки, портретики за деньги. Да ведь на этом
губится, а не развертывается талант. Терпи. Обдумывай всякую работу, брось
щегольство - пусть их набирают другие деньги. Твое от тебя не уйдет".
Профессор был отчасти прав. Иногда хотелось, точно, нашему художнику
кутнуть, щегольнуть - словом, кое-где показать свою молодость. Но при всем
том он мог взять над собою власть. Временами он мог позабыть все, принявшись
за кисть, и отрывался от нее не иначе, как от прекрасного прерванного сна.
Вкус его развивался заметно. Еще не понимал он всей глубины Рафаэля, но уже
увлекался быстрой, широкой кистью Гвида, останавливался перед портретами
Тициана, восхищался фламандцами. Еще потемневший облик, облекающий старые
картины, не весь сошел пред ним; но он уже прозревал в них кое-что, хотя
внутренно не соглашался с профессором, чтобы старинные мастера так
недосягаемо ушли от нас; ему казалось даже, что девятнадцатый век кое в чем
значительно их опередил, что подражание природе как-то сделалось теперь
ярче, живее, ближе; словом, он думал в этом случае так, как думает
молодость, уже постигшая кое-что и чувствующая это в гордом внутреннем
сознании. Иногда становилось ему досадно, когда он видел, как заезжий
живописец, француз или немец, иногда даже вовсе не живопнсец по призванью,
одной только привычной замашкой, бойкостью кисти и яркостью красок
производил всеобщий шум и скапливал себе вмиг денежный капитал. Это
приходило к нему на ум не тогда, когда, занятый весь своей работой, он
забывал и питье, и пищу, и весь свет, но тогда, когда наконец сильно
приступала необходимость, когда не на что было купить кистей и красок, когда
неотвязчивый хозяин приходил раз по десяти на день требовать платы за
квартиру. Тогда завидно рисовалась в голодном его воображенье участь
богача-живописца; тогда пробегала даже мысль, пробегающая часто в русской
голове: бросить все и закутить с горя назло всему. И теперь он почти был в
таком положении.
- Да! терпи, терпи! - произнес он с досадою.- Есть же наконец и
терпенью конец. Терпи! а на какие деньги я завтра буду обедать? Взаймы ведь
никто не даст. А понеси я продавать все мои картины и рисунки, за них мне за
все двугривенный дадут. Они полезны, конечно, я это чувствую: каждая из них
предпринята недаром, в каждой из них я что-нибудь узнал. Да ведь что пользы?
этюды, попытки - и все будут этюды, попытки, и конца не будет им. Да и кто
купит, не зная меня по имени? да и кому нужны рисунки с антиков из натурного
класса, или моя неоконченная любовь Психеи, или перспектива моей комнаты,
или портрет моего Никиты, хотя он, право, лучше портретов какого-нибудь
модного живописца? Что, в самом деле? Зачем я мучусь и, как ученик, копаюсь
над азбукой, тогда как мог бы блеснуть ничем не хуже других и быть таким,
как они, с деньгами.
Произнесши это, художник вдруг задрожал и побледнел: на него глядело,
высунувшись из-за поставленного холста, чье-то судорожно искаженное лицо.
Два страшные глаза прямо вперились в него, как бы готовясь сожрать его; на
устах написано было грозное повеленье молчать. Испуганный, он хотел
вскрикнуть и позвать Никиту, который уже успел запустить в своей передней
богатырское храпенье; но вдруг остановился и засмеялся. Чувство страха
отлегло вмиг. Это был им купленный портрет, о котором он позабыл вовсе.
Сияние месяца, озаривши комнату, упало и на него и сообщило ему странную
живость. Он принялся его рассматривать и оттирать. Омакнул в воду губку,
прошел ею по нем несколько раз, смыл с него почти всю накопившуюся и
набившуюся пыль и грязь, повесил перед собой на стену и подивился еще более
необыкновенной работе: все лицо почти ожило, и глаза взглянули на него так,
что он наконец вздрогнул и, попятившись назад произнес изумленным голосом:
"Глядит, глядит человеческими глазами!" Ему пришла вдруг на ум история,
слышанная давно им от своего профессора, об одном портрете знаменитого
Леонардо да Винчи, над которым великий мастер трудился несколько лет и все
еще почитал его неоконченным и который, по словам Вазари, был, однако же,
почтен от всех за совершеннейшее и окончательнейшее произведение искусства.
Окончательнее всего были в нем глаза, которым изумлялись современники; даже
малейшие, чуть видные в них жилки были не упущены и приданы полотну. Но
здесь, однако же, в сем, ныне бывшем пред ним, портрете было что-то
странное. Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого
портрета. Это были живые, эти были человеческие глаза! Казалось, как будто
они были вырезаны из живого человека и вставлены сюда. Здесь не было уже
того высокого наслажденья, которое объемлет душу при взгляде на произведение
художника, как ни ужасен взятый им предмет; здесь было какое-то болезненное,
томительное чувство. "Что это? - невольно вопрошал себя художник. - Ведь
это, однако же, натура, это живая натура; отчего же это странно-неприятное
чувство? Или рабское, буквальное подражание натуре есть уже проступок и
кажется ярким, нестройным криком? Или, если возьмешь предмет безучастно,
бесчувственно, не сочувствуя с ним, он непременно предстанет только в одной
ужасной своей действительности, не озаренный светом какой-то непостижимой,
скрытой во всем мысли, предстанет в той действительности, какая открывается
тогда, когда, желая постигнуть прекрасного человека, вооружаешься
анатомическим ножом, рассекаешь его внутренность и видишь отвратительного
человека? Почему же простая, низкая природа является у одного художника в
каком-то свету, и не чувствуешь никакого низкого впечатлениям; напротив,
кажется, как будто насладился, и после того спокойнее и ровнее все течет и
движется вокруг тебя? И почему же та же самая природа у другого художника
кажется низкою, грязною, а между прочим, он так же был верен природе? Но
нет, нет в ней чего-то озаряющего. Все равно как вид в природе: как он ни
великолепен, а все недостает чего-то, если нет на небе солнца".
Он опять подошел к портрету, с тем чтобы рассмотреть эти чудные глазам,
и с ужасом заметил, что они точно глядят на него. Это уже не была копия с
натуры, это была та странная живость, которою бы озарилось лицо мертвеца,
вставшего из могилы. Свет ли месяца, несущий с собой бред мечты и облекаюпщй
все в иные образы, противоположные положительному дню, или что другое было
причиною тому, только ему сделалось вдруг, неизвестно отчето, страшно сидеть
одному в комнате. Он тихо отошел от портрета, отворотился в другую сторону и
старался не глядеть на него, а между тем глаз невольно, сам собою, косясь,
окидывал его. Наконец ему сделалось даже страшно ходить по комнате; ему
казалось, как будто сей же час кто-то другой станет ходить позади его, и
всякий раз робко оглядывался он назад. Он не был никогда труслив; но
воображенье и нервы его были чутки, и в этот вечер он сам не мог истолковать
себе своей невольной боязни. Он сел в уголок, но и здесь казалось ему, что
кто-то вот-вот взглянет через плечо к нему в лицо. Самое храпенье Никиты,
раздававшееся из передней, не прогоняло его боязни. Он наконец робко, не
подымая глаз, поднялся с своего места, отправился к себе за ширму и лег в
постель. Сквозь щелки в ширмах он видел освещенную месяцем свою комнату и
видел прямо висевший на стене портрет. Глаза еще страшнее, еще значительнее
вперились в него и, казалось, не хотели ни на что другое глядеть, как только
на него. Полный тягостного чувства, он решился встать с постели, схватил
простыню и, приблизясь к портрету, закутал его всего.
Сделавши это, он лег в постель покойнее, стал думать о бедности и
жалкой судьбе художника, о тернистом пути, предстоящем ему на этом свете; а
между тем глаза его невольно глядели сквозь щелку ширм на закутанный
простынею портрет. Сиянье месяца усиливало белизну простыни, и ему казалось,
что страшные глаза стали даже просвечивать сквозь холстину. Со страхом
вперил он пристальнее глаза, как бы желая увериться, что это вздор. Но
наконец уже в самом деле... он видит, видит ясно: простыни уже нет...
портрет открыт весь и глядит мимо всего, что ни есть вокруг, прямо в него,
глядит просто к нему вовнутрь... У него захолонуло сердце. И видит: старик
пошевелился и вдруг уперся в рамку обеими руками. Наконец приподнялся на
руках и, высунув обе ноги, выпрыгнул из рам... Сквозь щелку ширм видны были
уже одни только пустые рамы. По комнате раздался стук шагов, который наконец
становился ближе и ближе к ширмам. Сердце стало сильнее колотиться у бедного
художника. С занявшимся от страха дыханьем он ожидал, что вот-вот глянет к
нему за ширмы старик. И вот он глянул, точно, за ширмы, с тем же бронзовым
лицом и поводя большими глазами. Чартков силился вскрикнуть - и
почувствовал, что у него нет голоса, силился пошевельнуться, сделать
какое-нибудь движенье - не движутся члены. С раскрытым ртом и замершим
дыханьем смотрел он на этот страшный фантом высокого роста, в какой-то
широкой азиатской рясе, и ждал, что станет он делать. Старик сел почти у
самых ног его и вслед за тем что-то вытащил из-под складок своего широкого
платья. Это был мешок. Старик развязал его и, схвативши за два конца,
встряхнул: с глухим звуком упали на пол тяжелые свертки в виде длинных
столбиков; каждый был завернут в синюю бумагу, и на каждом было выставлено:
"1000 червонных". Высунув свои длинные костистые руки из широких рукавов,
старик начал разворачивать свертки. Золото блеснуло. Как ни велико было
тягостное чувство и обеспамятевший страх художника, но он вперился весь в
золото, глядя неподвижно, как оно разворачивалось в костистых руках,
блестело, звенело тонко и глухо и заворачивалось вновь. Тут заметил он один
сверток, откатившийся подалее от других, у самой ножки его кровати, в
головах у него. Почти судорожно схватил он его и, полным страха, смотрел, не
заметит ли старик. Но старик был, казалось, очень занят. Он собрал все
свертки свои, уложил их снова в мешок и, не взглянувши на него, ушел за
ширмы. Сердце билось сильно у Чарткова, когда он услышал, как раздавался по
комнате шелест удалявшихся шагов. Он сжимал покрепче сверток свой в руке,
дрожа всем телом за него, и вдруг услышал, что шаги вновь приближаются к
ширмам, - видно, старик вспомнил, что недоставало одного свертка. И вот - он
глянул к нему вновь за ширмы. Полный отчаяния, стиснул он всею силою в руке
своей сверток, употребил все усилие сделать движенье, вскрикнул - и
проснулся.
Холодный пот облил его всего; сердце его билось так сильно, как только
можно было биться; грудь была так стеснена, как будто хотело улететь из нее
последнее дыханье. "Неужели это был сон?" - сказал он, взявши себя обеими
руками за голову; но страшная живость явленья не была похожа на сон. Он
видел, уже пробудившись, как старик ушел в рамки, мелькнула даже пола его
широкой одежды, и рука его чувствовала ясно, что держала за минуту пред сим
какую-то тяжесть. Свет месяца озарял комнату, заставляя выступатъ из темных
углов ее где холст, где гипсовую руку, где оставленную на стуле драпировку,
где панталоны и нечищенные сапоги. Тут только заметил он, что не лежит в
постели, а стоит на ногах прямо перед портретом. Как он добрался сюда - уж
этого никак не мог он понять. Еще более изумило его, что портрет был открыт
весь и простыни на нем действительно не было. С неподвижным страхом глядел
он на него и видел, как прямо вперились в него живые человеческие глаза.
Холодный пот выступил на лице его; он хотел отойти, но чувствовал, что ноги
его как будто приросли к земле. И видит он: это уже не сон: черты старика
двинулись, и губы его стали вытягиваться к нему, как будто бы хотели его
высосать... С воплем отчаянья отскочил он - и проснулся.
"Неужели и это был сон?" С бьющимся на разрыв сердцем ощупал он руками
вокруг себя. Да, он лежит на постеле в таком точно положенье, как заснул.
Пред ним ширмы; свет месяца наполнял комнату. Сквозь щель в ширмах виден был
портрет, закрытый как следует простынею, - так, как он сам закрыл его. Итак,
это был тоже сон! Но сжатая рука чувствует доныне, как будто бы в ней что-то
было. Биение сердца было сильно, почти страшно; тягость в груди невыносимая.
Он вперил глаза в щель и пристально глядел на простыню. И вот видит ясно,
что простыня начинает раскрываться, как будто бы под нею барахтались руки и
силились ее сбросить. "Господи, боже мой, что это!" - вскрикнул он, крестясь
отчаянно, и проснулся.
И это был также сон! Он вскочил с постели, полоумный, обеспамятевший, и
уже не мог изъяснять, что это с ним делается: давленье ли кошмара или
домового, бред ли горячки или живое виденье. Стараясь утишить сколько-нибудь
душевное волненье и расколыхавшуюся кровь, которая билась напряженным
пульсом по всем его жилам, он подошел к окну и открыл форточку. Холодный
пахнувший ветер оживил его. Лунное сияние лежало все еще на крышах и белых
стенах домов, хотя небольшие тучи стали чаще переходить по небу. Все было
тихо: изредка долетало до слуха отдаленное дребезжанье дрожек извозчика,
который где-нибудь в невидном переулке спал, убаюкиваемый своею ленивою
клячею, поджидая запоздалого седока. Долго глядел он, высунувши голову в
форточку. Уже на небе рождались признаки приближающейся зари; наконец
почувствовал он приближающуюся дремоту, захлопнул форточку, отошел прочь,
лег в постель и скоро заснул как убитый, самым крепким сном.
Проснулся он очень поздно и почувствовал в себе то неприятное
состояние, которое овладевает человеком после угара; голова его неприятно
болела. В комнате было тускло; неприятная мокрота сеялась в воздухе и
проходила сквозь щели его окон, заставленные картинами или нагрунтованным
холстом. Пасмурный, недовольный, как мокрый петух, уселся он на своем
оборванном диване, не зная сам, за что приняться, что делать, и вспомнил
наконец весь свой сон. По мере припоминанья сон этот представлялся в его
воображенье так тягостно жив, что он даже стал подозревать, точно ли это был
сон и простой бред, не было ли здесь чего-то другого, не было ли это
виденье. Сдернувши простыню, он рассмотрел при дневном свете этот страшный
портрет. Глаза, точно, поражали своей необыкновенной живостью, но ничего он
не находил в них особенно страшного; только как будто какое-то неизъяснимое,
неприятное чувство оставалось на душе. При всем том он все-таки не мог
совершенно увериться, чтобы это был сон. Ему казалось, что среди сна был
какой-то страшный отрывок из действительности. Казалось, даже в самом
взгляде и выражений старика как будто что-то говорило, что он был у него эту
ночь; рука его почувствовала только что лежавшую в себе тяжесть, как будто
бы кто-то за одну только минуту пред сим ее выхватил у него. Ему казалось,
что, если бы он держал только покрепче сверток, он, верно, остался бы у него
в руке и после пробуждения.
"Боже мой, если бы хотя часть этих денег!" - сказал он, тяжело
вздохнувши, и в воображенье его стали высыпаться из мешка все виденные им
свертки с заманчивой надписью: "1000 червонных". Свертки разворачивались,
золото блестело, заворачивалось вновь, и он сидел, уставивши неподвижно и
бессмысленно свои глаза в пустой воздух, не будучи в состоянье оторваться от
такого предмета, - как ребенок, сидящий пред сладким блюдом и видящий,
глотая слюнки, как едят его другие. Наконец у дверей раздался стук,
заставивший его неприятно очнуться. Вошел хозяин с квартальным надзирателем,
которого появление для людей мелких, как известно, еще неприятнее, нежели
для богатых лицо просителя. Хозяин небольшого дома, в котором жил Чартков,
был одно из творений, какими обыкновенно бывают владетели домов где-нибудь в
Пятнадцатой линии Васильевского острова, на Петербургской стороне или в
отдаленном углу Коломны, - творенье, каких много на Руси и которых характер
так же трудно определить, как цвет изношенного сюртука. В молодости своей он
был капитан и крикун, употреблялся и по штатским делам, мастер был хорошо
высечь, был и расторопен, и щеголь, и глуп; но в старости своей он слил в
себе все эти резкие особенности в какую-то тусклую неопределенность. Он был
уже вдов, был уже в отставке, уже не щеголял, не хвастал, не задирался,
любил только пить чай и болтать за ним всякий вздор; ходил по комнате,
поправлял сальный огарок; аккуратно по истечении каждого месяца наведывался
к своим жильцам за деньгами; выходил на улицу с ключом в руке, для того
чтобы посмотреть на крышу своего дома; выгонял несколько раз дворника из его
конуры, куда он запрятывался спать; одним словом, человек в отставке,
которому после всей забубенной жизни и тряски на перекладных остаются одни
пошлые привычки.
- Извольте сами глядеть, Варух Кузьмич, - сказал хозяин, обращаясь к
квартальному и расставив руки, - вот не платит за квартиру, не платит.
- Что ж, если нет денег? Подождите, я заплачу.
- Мне, батюшка, ждать нельзя, - сказал хозяин в сердцах, делая жест
ключом, который держал в руке, - у меня вот Потогонкин, подполковник, живет,
семь лет уж живет; Анна Петровна Бухмистерова и сарай и конюшню нанимает на
два стойла, три при ней дворовых человека, - вот какие у меня жильцы. У
меня, сказать вам откровенно, нет такого заведенья, чтобы не платить за
квартиру. Извольте сейчас же заплатить деньги, да и съезжать вон.
- Да, уж если порядились, так извольте платить, - сказал квартальный
надзиратель, с небольшим потряхиваньем головы и заложив палец за пуговицу
своего мундира.
- Да чем платить? - вопрос. У меня нет теперь ни гроша.
- В таком случае удовлетворите Ивана Ивановича издельями своей
профессии, - сказал квартальный, - он, может быть, согласится взять
картинами.
- Нет, батюшка, за картины спасибо. Добро бы были картины с благородным
содержанием, чтобы можно было на стену повесить, хоть какой-нибудь генерал
со звездой или князя Кутузова портрет, а то вон мужика нарисовал, мужика в
рубахе, слуги-то, что трет краски. Еще с него, свиньи, портрет рисовать; ему
я шею наколочу: он у меня все гвозди из задвижек повыдергивал, мошенник. Вот
посмотрите, какие предметы: вот комнату рисует. Добро бы уж взял комнату
прибранную, опрятную, а он вон как нарисовал ее, со всем сором и дрязгом,
какой ни валялся. Вот посмотрите, как запакостил у меня комнату, извольте
сами видеть. Да у меня по семи лет живут жильцы, полковники, Бухмистерова
Анна Петровна... Нет, я вам скажу: нет хуже жильца, как живописец: свинья
свиньей живет, просто не приведи бог.
И все это должен был выслушать терпеливо бедный живописец. Квартальный
надзиратель между тем занялся рассматриваньем картин и этюдов и тут же
показал, что у него душа живее хозяйской и даже была не чужда художественным
впечатлениям.
- Хе, - сказал он, тыкнув пальцем на один холст, где была изображена
нагая женщина, - предмет, того... игривый. А у этого зачем так под носом
черно? табаком, что ли, он себе засыпал?
- Тень, - отвечал на это сурово и не обращая на него глаз Чартков.
- Ну, ее бы можно куда-нибудь в другое место отнести, а под носом
слишком видное место, - сказал квартальный, - а это чей портрет? - продолжал
он, подходя к портрету старика, - уж страшен слишком. Будто он в самом деле
был такой страшный; ахти, да он просто глядит! Эх, какой Громобой! С кого вы
писали?
- А это с одного...- сказал Чартков и не кончил слова: послышался
треск. Квартальный пожал, видно, слишком крепко раму портрета, благодаря
топорному устройству полицейских рук своих; боковые досточки вломились
вовнутрь, одна упала на пол, и вместе с нею упал, тяжело звякнув, сверток в
синей бумаге. Чарткову бросилась в глаза надпись: "1000 червонных". Как
безумный бросился он поднять его, схватил сверток, сжал его судорожно в
руке, опустившейся вниз от тяжести.
- Никак, деньги зазвенели, - сказал квартальный, услышавший стук
чего-то упавшего на пол и не могший увидать его за быстротой движенья, с
какою бросился Чартков прибрать.
- А вам какое дело знать, что у меня есть?
- А такое дело, что вы сейчас должны заплатить хозяину за квартиру; что
у вас есть деньги, да вы не хотите платить, - вот что.
- Ну, я заплачу ему сегодня.
- Ну, а зачем же вы не хотели заплатить прежде, да доставляете
беспокойство хозяину, да вот и полицию тоже тревожите?
- Потому что этих денег мне не хотелось трогать; я ему сегодня же
ввечеру все заплачу и съеду с квартиры завтра же, потому что не хочу
оставаться у такого хозяина.
- Ну, Иван Иванович, он вам заплатит, - сказал квартальный, обращаясь к
хозяину.- А если насчет того, что вы не будете удовлетворены как следует
сегодня ввечеру, тогда уж извините, господин живописец.
Сказавши это, он надел свою треугольную шляпу и вышел в сени, а за ним
хозяин, держа вниз голову и, как казалось, в каком-то раздумье.
- Слава богу, черт их унес! - сказал Чартков, когда услышал
затворившуюся в передней дверь.
Он выглянул в переднюю, услал за чем-то Никиту, чтобы быть совершенно
одному, запер за ним дверь и, возвратившись к себе в комнату, принялся с
сильным сердечным трепетаньем разворачивать сверток. В нем были червонцы,
все до одного новые, жаркие, как огонь. Почти обезумев, сидел он за золотою
кучею, все еще спрашивая себя, не во сне ли все это. В свертке было ровно их
тысяча; наружность его была совершенно такая, в какой они виделись ему во
сне. Несколько минут он перебирал их, пересматривал, и все еще не мог прийти
в себя. В воображении его воскресли вдруг все истории о кладах, шкатулках с
потаенными ящиками, оставляемых предками для своих разорившихся внуков, в
твердой уверенности на будущее их промотавшееся положение. Он мыслил так:
"Не придумал ли и теперь какой-нибудь дедушка оставить своему внуку подарок,
заключив его в рамку фамильного портрета?" Полный романического бреда, он
стал даже думать, нет ли здесь какой-нибудь тайной связи с его судьбою: не
связано ли существованье портрета с его собственным существованьем, и самое
приобретение его не есть ли уже какое-то предопределение? Он принялся с
любопытством рассматривать рамку портрета. В одном боку ее был выдолбленный
желобок, задвинутый дощечкой так ловко и неприметно, что если бы капитальная
рука квартального надзирателя не произвела пролома, червонцы остались бы до
скончания века в покое. Рассматривая портрет, он подивился вновь высокой
работе, необыкновенной отделке глаз; они уже не казались ему страшными, но
все еще в душе оставалось всякий раз невольно неприятное чувство. "Нет, -
сказал он сам в себе, - чей бы ты ни был дедушка, а я тебя поставлю за
стекло и сделаю тебе за это золотые рамки". Здесь он набросил руку на
золотую кучу, лежавшую пред ним, и сердце забилось сильно от такого
прикосновенья. "Что с ними сделать? - думал он, уставив на них глаза. -
Теперь я обеспечен, по крайней мере, на три года, могу запереться в комнату,
работать. На краски теперь у меня есть; на обед, на чай, на содержанье, на
квартиру есть; мешать и надоедать мне теперь никто не станет; куплю себе
отличный манкен, закажу гипсовый торсик, сформую ножки, поставлю Венеру,
накуплю гравюр с первых картин. И если поработаю три года для себя, не
торопясь, не на продажу, я зашибу их всех, и могу быть славным художником".
Так говорил он заодно с подсказывавшим ему рассудком; но извнутри
раздавался другой голос, слышнее и звонче. И как взглянул он еще раз на
золото, не то заговорили в нем двадцать два года и горячая юность. Теперь в
его власти было все то, на что он глядел доселе завистливыми глазами, чем
любовался издали, глотая слюнки. Ух, как в нем забилось ретивое, когда он
только подумал о том! Одеться в модный фрак, разговеться после долгого
поста, нанять себе славную квартиру, отправиться тот же час в театр, в
кондитерскую, в... и прочее, - и он, схвативши деньги, был уже на улице.
Прежде всего зашел к портному, оделся с ног до головы и, как ребенок,
стал обсматривать себя беспрестранно; накупил духов, помад, нанял, не
торгуясь, первую попавшуюся великолепнейшую квартиру на Невском проспекте, с
зеркалами и цельными стеклами; купил нечаянно в магазине дорогой лорнет,
нечаянно накупил тоже бездну всяких галстуков, более, нежели было нужно,
завил у парикмахера себе локоны, прокатился два раза по городу в карете без
всякой причины, объелся без меры конфектов в кондитерской и зашел к
ресторану французу, о котором доселе слышал такие же неясные слухи, как о
китайском государстве. Там он обедал подбоченившись, бросая довольно гордые
взгляды на других и поправляя беспрестанно против зеркала завитые локоны.
Там он выпил бутылку шампанского, которое тоже доселе было ему знакомо более
по слуху. Вино несколько зашумело в голове, и он вышел на улицу живой,
бойкий, по русскому выражению: черту не брат. Прошелся по тротуару гоголем,
наводя на всех лорнет. На мосту заметил он своего прежнего профессора и
шмыгнул лихо мимо его, как будто бы не заметив его вовсе, так что
остолбеневший профессор долго еще стоял неподвижно на мосту, изооразив
вопросительный знак на лице своем.
Все вещи и все, что ни было: станок, холст, картины - были в тот же
вечер перевезены на великолепную квартиру. Он расставил то, что было
получше, на видные места, что похуже - забросил в угол и расхаживал по
великолепным комнатам, беспрестанно поглядывая в зеркала. В душе его
возродилось желанье непреоборимое схватить славу сей же час за хвост и
показать себя свету. Уже чудились ему крики: "Чартков, Чартков! видали вы
картину Чарткова? Какая быстрая кисть у Чарткова! Какой сильный талант у
Чарткова!" Он ходил в восторженном состоянии у себя по комнате, уносился
невесть куда. На другой же день, взявши десяток червонцев, отправился он к
одному издателю ходячей газеты, прося великодушной помощи; был принят
радушно журналистом, назвавшим его тот же час "почтеннейший", пожавшим ему
обе руки, расспросившим подробно об имени, отчестве, месте жительства, и на
другой же день появилась в газете вслед за объявлением о новоизобретенных
сальных свечах статья с таким заглавием: "О необыкновенных талантах
Чарткова": "Спешим обрадовать образованных жителей столицы прекрасным, можно
сказать, во всех отношениях приобретением. Все согласны в том, что у нас
есть много прекраснейших физиогномий и прекраснейших лиц, но не было до сих
пор средства передать их на чудотворный холст, для передачи потомству;
теперь недостаток этот пополнен: отыскался художник, соединяющий в себе что
нужно. Теперь красавица может быть уверена, что она будет передана со всей
грацией своей красоты воздушной, легкой, очаровательной, чудесной, подобной
мотылькам, порхающим по весенним цветкам. Почтенный отец семейства увидит
себя окруженным своей семьей. Купец, воин, гражданин, государственный муж -
всякий с новой ревностью будет продолжать свое поприще. Спешите, спешите,
заходите с гулянья, с прогулки, предпринятой к приятелю, к кузине, в
блестящий магазин, спешите, откуда бы ни было. Великолепная мастерская
художника (Невский проспект, такой-то номер) уставлена вся портретами его
кисти, достойной Вандиков и Тицианов. Не знаешь, чему удивляться: верности
ли и сходству с оригиналами или необыкновенной яркости и свежести кисти.
Хвала вам, художник! вы вынули счастливый билет из лотереи. Виват, Андрей
Петрович (журналист, как видно, любил фамильярность)! Прославляйте себя и
нас. Мы умеем ценить вас. Всеобщее стечение, а вместе с тем и деньги, хотя
некоторые из нашей же братьи журналистов и восстают против них, будут вам
наградою".
С тайным удовольствием прочитал художник это объявление; лицо его
просияло. О нем заговорили печатно - это было для него новостию; несколько
раз перечитывал он строки. Сравнение с Вандиком и Тицианом ему сильно
польстило. Фраза "Виват, Андрей Петрович!" также очень понравилась; печатным
образом называют его по имени и по отчеству - честь, доныне ему совершенно
неизвестная. Он начал ходить скоро по комнате, ерошить себе волоса, то
садился на кресла, то вскакивал с них и садился на диван, представляя
поминутно, как он будет принимать посетителей и посетительниц, подходил к
холсту и производил над ним лихую замашку кисти, пробуя сообщить грациозные
движения руке. На другой день раздался колокольчик у дверей его; он побежал
отворять. Вошла дама, предводимая лакеем в ливрейной шинели на меху, и
вместе с дамой вошла молоденькая восемнадцатилетняя девочка, дочь ее.
- Вы мсье Чартков? - сказала дама.
Художник поклонился.
- Об вас столько пишут; ваши портреты, говорят, верх совершенства. -
Сказавши это, дама наставила на глаз лорнет и побежала быстро осматривать
стены, на которых ничего не было. - А где же ваши портреты?
- Вынесли, - сказал художник, несколько смешавшись, - я только что
переехал еще на эту квартиру, так они еще в дороге... не доехали.
- Вы были в Италии? - сказала дама, наводя на него лорнет, не найдя
ничего другого, на что бы можно было навесть его.
- Нет, я не был, но хотел быть... впрочем, теперь покамест я отложил...
Вот кресла-с, вы устали?..
- Благодарю, я сидела долго в карете. А, вон наконец вижу вашу работу!
- сказала дама, побежала к супротивной стене и наводя лорнет на стоявшие на
полу его этюды, программы, перспективы и портреты. - C'est charmant! Lise,
Lise, venez ici!1 Комната во вкусе Теньера, видишь: беспорядок, беспорядок,
стол, на нем бюст, рука, палитра; вон пыль, - видишь, как пыль нарисована!
C'est charmant! А вон на другом холсте женщина, моющая лицо, - quelle jolie
figure!2 Ах, мужичок! Lise, Lise, мужичок в русской рубашке! смотри:
мужичок! Так вы занимаетесь не одними только портретами?
----
1 Это очаровательно! Лиза, Лиза, подойди сюда! (франц.)
2 Какое красивое лицо! (франц.)

- О, это вздор... Так, шалил...этюды...
- Скажите, какого вы мнения насчет нынешних портретистов? Не правда ли,
теперь нет таких, как был Тициан? Нет той силы в колорите, нет той... как
жаль, что я не могу вам выразить по-русски (дама была любительница живописи
и обегала с лорнетом все галереи в Италии). Однако мсье Ноль... ах, как он
пишет! Какая необыкновенная кисть! Я нахожу, что у него даже больше
выраженья в лицах, нежели у Тициана. Вы не знаете мсье Ноля?
- Кто этот Ноль? - спросил художник.
- Мсье Ноль. Ах, какой талант! он написал с нее портрет, когда ей было
только двенадцать лет. Нужно, чтобы вы непременно у нас были. Lise, ты ему
покажи свой альбом. Вы знаете, что мы приехали с тем, чтобы сей же час
начали с нее портрет.
- Как же, я готов сию минуту.
И в один мгновенье придвинул он станок с готовым холстом, взял в руки
палитру, вперил глаз в бледное личико дочери. Если бы он был знаток
человеческой природы, он прочел бы на нем в одну минуту начало ребяческой
страсти к балам, начало тоски и жалоб на длинноту времени до обеда и после
обеда, желанья побегать в новом платье на гуляньях, тяжелые следы
безучастного прилежания к разным искусствам, внушаемого матерью для
возвышения души и чувств. Но художник видел в этом нежном личике одну только
заманчивую для кисти почти фарфоровую проэрачность тела, увлекательную
легкую томность, тонкую светлую шейку и аристократическую легкостъ стана. И
уже заранее готовился торжествовать, показать легкость и блеск своей кисти,
имевшей доселе дело только с жесткими чертами грубых моделей, с строгими
антиками и копиями кое-какие классических мастеров. Он уже представлял себе
в мыслях, как выйдет это легонькое личико.
- Знаете ли, - сказала дама с несколько даже трогательным выражением
лица, - я бы хотела... на ней теперь платье; я бы, признаюсь, не хотела,
чтобы она была в платье, к которому мы так привыкли; я бы хотела, чтоб она
была одета просто и сидела бы в тени зелени, в виду каких-нибудь полей,
чтобы стада вдали или роща... чтобы незаметно было, что она едет куда-нибудь
на бал или модный вечер. Наши балы, признаюсь, так убивают душу, так
умерщвляют остатки чувств... простоты, простоты чтобы было больше.
Увы! на лицах и матушки и дочери написано было, что они до того
исплясались на балах, что обе сделались чуть не восковыми.
Чартков принялся за дело, усадил оригинал, сообразил несколько все это
в голове; провел по воздуху кистью, мысленно устанавливая пункты; прищурил
несколько глаз, подался назад, взглянул издали - и в один час начал и кончил
подмалевку. Довольный ею, он принялся уже писать, работа его завлекла. Уже
он позабыл все, позабыл даже, что находится в присутствии аристократических
дам, начал даже выказывать иногда кое-какие художнические ухватки, произнося
вслух разные звуки, временами подпевая, как случается с художником,
погруженным всею душою в свое дело. Без всякой церемонии, одним движеньем
кисти заставлял он оригинал поднимать голову, который наконец начал сильно
вертеться и выражать совершенную усталость.
- Довольно, на первый раз довольно, - сказала дама.
- Еще немножко, - говорил позаоывшийся художник.
- Нет, пора! Lise, три часа! - сказала она, вынимая маленькие часы,
висевшие на золотой цепи у ее кушака, и вскрикнула: - Ах, как поздно!
- Минуточку только, - говорил Чартков простодушным и просящим голосом
ребенка.
Но дама, кажется, совсем не была расположена угождать на этот раз его
художественным потребностям и обещала вместо того просидеть в другой раз
долее.
"Это, однако ж, досадно, - подумал про себя Чартков, - рука только что
расходилась". И вспомнил он, что его никто не перебивал и не останавливал,
когда он работал в своей мастерской на Васильевском острове; Никита, бывало,
сидел не ворохнувшись на одном месте - пиши с него сколько угодно; он даже
засыпал в заказанном ему положении. И, недовольный, положил он свою кисть и
палитру на стул и остановился смутно пред холстом. Комплимент, сказанный
светской дамой, пробудил его из усыпления. Он бросился быстро к дверям
провожать их; на лестнице получил приглашение бывать, прийти на следующей
неделе обедать и с веселым видом возвратился к себе в комнату.
Аристократическая дама совершенно очаровала его. До сих пор он глядел на
подобные существа как на что-то недоступное, которые рождены только для
того, чтобы пронестись в великолепной коляске с ливрейными лакеями и
щегольским кучером и бросить равнодушный взгляд на бредущего пешком, в
небогатом плащишке человека. И вдруг теперь одно из этих существ вошло к
нему в комнату; он пишет портрет, приглашен на обед в аристократический дом.
Довольство овладело им необыкновенное; он был упоен совершенно и наградил
себя за это славным обедом, вечерним спектаклем и опять проехался в карете
по городу без всякой нужды.
Во все эти дни обычная работа ему не шла вовсе на ум. Он только
приготовлялся и ждал минуты, когда раздастся звонок. Наконец
аристократическая дама приехала вместе с своею бледненькою дочерью. Он
усадил их, придвинул холст уже с ловкостью и претензиями на светские замашки
и стал писать. Солнечный день и ясное освещение много помогли ему. Он увидел
в легоньком своем оригинале много такого, что, быв уловлено и передано на
полотно, могло придать высокое достоинство портрету; увидел, что можно
сделать кое-что особенное, если выполнить все в такой окончательности, в
какой теперь представлялась ему натура. Сердце его начало даже слегка
трепетать, когда он почувствовал, что выразит то, чего еще не заметили
другие. Работа заняла его всего, весь погрузился он в кисть, позабыв опять
об аристократическом происхождении оригинала. С занимавшимся дыханием видел,
как выходили у него легкие черты и это почти прозрачное тело
семнадцатилетней девушки. Он ловил всякий оттенок, легкую желтизну, едва
заметную голубизну под глазами и уже готовился даже схватить небольшой
прыщик, выскочивший на лбу, как вдруг услышал над собою голос матери. "Ах,
зачем это? это не нужно, - говорила дама.- У вас тоже... вот, в некоторых
местах... как будто бы несколько желто и вот здесь совершенно как темные
пятнышки". Художник стал изъяснять, что эти-то пятнышки и желтизна именно
разыгрываются хорошо, что они составляют приятные и легкие тоны лица. Но ему
отвечали, что они не составят никаких тонов и совсем не разыгрываются; и что
это ему только так кажется. "Но позвольте здесь в одном только месте тронуть
немножко желтенькой краской", - сказал простодушно художник. Но этого-то ему
и не позволили. Объявлено было, что Lise только сегодня немножко не
расположена, а что желтизны в ней никакой не бывает и лицо поражает особенно
свежестью. краски. С грустью принялся он изглаживать то, что кисть его
заставала выступить на полотно. Исчезло много почти незаметных черт, а
вместе с ними исчезло отчасти и сходство. Он бесчувственно стал сообщать ему
тот общий колорит, который дается наизусть и обращает даже лица, взятые с
натуры, в какие-то холодно-идеальные, видимое на ученических программах. Но
дама была довольна тем, что обидный колорит был изгнан вовсе. Она изъявила
только удивленье, что работа идет так долго, и прибавила, что слышала, будто
он в два сеанса оканчивает совершенно портрет. Художник ничего не нашелся на
это отвечать. Дамы поднялись и собирались выйти. Он положил кисть, проводил
их до дверей и после того долго оставался смутным на одном и том же месте
перед своим портретом. Он глядел на него глупо, а в голове его между тем
носились те легкие женственные черты, те оттенки и воздушные тоны, им
подмеченные, которые уничтожила безжалостно его кисть. Будучи весь полон
ими, он отставил портрет в сторону и отыскал у себя где-то заброшенную
головку Психеи, которую тогда-то давно и эскизно набросал на полотно. Это
было личико, ловко написанное, но совершенно идеальное, холодное, состоявшее
из одних общих черт, не принявшее живого тела. От нечего делать он теперь
принялся проходить его, припоминая на нем все, что случилось ему подметить в
лице аристократической посетительницы. Сломленные им черты, оттенки и тоны
здесь ложились в том очищенном виде, в каком являются они тогда, когда
художник, наглядевшись на природу, уже отдаляется от нее и производит ей
равное создание. Психея стала оживать, и едва сквозившая мысль начала
мало-помалу облекаться в видимое тело. Тип лица молоденькой светской девицы
невольно сообщился Психее, и чрез то получила она своеобразное выражение,
дающее право на название истинно оригинального произведения. Казалось, он
воспользовался по частям и вместе всем, что представил ему оригинал, и
привязался совершенно к своей работе. В продолжение нескольких дней он был
занят только ею. И за этой самой работой застал его приезд знакомых дам. Он
не успел снять со станка картину. Обе дамы издали радостный крик изумленья и
всплеснули руками.
- Lise, Lise! Ах, как похоже! Superbe, superbe!3 Как хорошо вы
вздумали, что одели ее в греческий костюм. Ах, какой сюрприз!
----
3 Великолепно, великолепно! (франц.)

Художник не знал, как вывести дам из приятного заблуждения. Совестясь и
потупя голову, он произнес тихо:
- Это Психея.
- В виде Психеи? C'est charmant! - сказала мать, улыбнувшись, причем
улыбнулась также и дочь.- Не правда ли, Lise, тебе больше всего идет бытъ
изображенной в виде Психеи? Quelle idee delicieuse!4 Но какая работа! Это
Корредж. Признаюсь, я читала и слышала о вас, но я не знала, что у вас такой
талант. Нет, вы непременно должны написать также и с меня портрет.
----
4 Какая восхитительная мысль! (франц.)

Даме, как видно, хотелось также предстать в виде какой-нибудь Психеи.
"Что мне с ними делать? - подумал художник.- Если они сами того хотят,
так пусть Психея пойдет за то, что им хочется", - и произнес вслух:
- Потрудитесь еще немножко присесть, я кое-что немножко трону.
- Ах, я боюсь, чтобы вы как-нибудь не... она так теперь похожа.
Но художник понял, что опасения были насчет желтизны, и успокоил их,
сказав, что он только придаст более блеску и выраженья глазам. А по
справедливости, ему было слишком совестно и хотелось хотя сколько-нибудь
более придать сходства с оригиналом, дабы не укорил его кто-нибудь в
решительном бесстыдстве. И точно, черты бледной девушки стали наконец
выходить яснее из облика Психеи.
- Довольно! - сказала мать, начинавшая бояться, чтобы сходство не
приблизилось наконец уже чересчур близко.
Художник был награжден всем: улыбкой, деньгами, комплиментом, искренним
пожатьем руки, притлашеньем на обеды; словом, получил тысячу лестных наград.
Портрет произвел по городу шум. Дама показала его приятельницам; все
изумлялись искусству, с каким художник умел сохранить сходство и вместе с
тем придать красоту оригиналу. Последнее замечено было, разумеется, не без
легкой краски зависти в лице. И художник вдруг был осажден работами.
Казалось, весь город хотел у него писаться. У дверей поминутно раздавался
звонок. С одной стороны, это могло быть хорошо, представляя ему бесконечную
практику разнообразием, множеством лиц. Но, на беду, это все был народ, с
которым было трудно ладить, народ торопливый, занятой или же принадлежащий
свету, - стало быть, еще более занятой, нежели всякий другой, и потому
нетерпеливый до крайности. Со всех сторон только требовали, чтоб было хорошо
и скоро. Художник увидел, что оканчивать решительно было невозможно, что все
нужно было заменить ловкостью и быстрой бойкостью кисти. Охватывать одно
только целое, одно общее выраженье и не углубляться кистью в утонченные
подробности; одним словом, следить природу в ее окончательности было
решительно невозможно. Притом нужно прибавить, что у всех почти писавшихся
много было других притязаний на разное. Дамы требовали, чтобы
преимущественно только душа и характер изображались в портретах, чтобы
остального иногда вовсе не придерживаться, округлить все углы, облегчить все
изъянцы и даже, если можно, избежать их вовсе. Словом, чтобы на лицо можно
было засмотреться, если даже не совершенно влюбиться. И вследствие этого,
садясь писаться, они принимали иногда такие выражения, которые приводили в
изумленье художника: та старалась изобразить в лице своем меланхолию, другая
мечтательность, третья во что бы ни стало хотела уменьшить рот и сжимала его
до такой степени, что он обращался наконец в одну точку, не больше
булавочной головки. И, несмотря на все это, требовали от него сходства и
непринужденной естественности. Мужчины тоже были ничем не лучше дам. Один
требовал себя изобразить в сильном, энергическом повороте головы; другой с
поднятыми кверху вдохновенными глазами; гвардейский поручик требовал
непременно, чтобы в глазах виден был Марс; гражданский сановник норовил так,
чтобы побольше было прямоты, благородства в лице и чтобы рука оперлась на
книгу, на которой бы четкими словами было написано: "Всегда стоял за
правду". Сначала художника бросали в пот такие требованья: все это нужно
было сообразить, обдумать, а между тем сроку давалось очень немного. Наконец
он добрался, в чем было дело, и уж не затруднялся нисколько. Даже из двух,
трех слов смекал вперед, кто чем хотел изобразить себя. Кто хотел Марса, он
в лицо совал Марса; кто метил в Байрона, он давал ему байроновское положенье
и поворот. Коринной ли, Ундиной, Аспазией ли желали быть дамы, он с большой
охотой соглашался на все и прибавлял от себя уже всякому вдоволь
благообразия, которое, как известно, нигде не подгадит и за что простят
иногда художнику и самое несходство. Скоро он уже сам начал дивиться чудной
быстроте и бойкости своей кисти. А писавшиеся, само собою разумеется, были в
восторге и провозглашали его гением.
Чартков сделался модным живописцем во всех отношениях. Стал ездить на
обеды, сопровождать дам в галереи и даже на гулянья, щегольски одеваться и
утверждать гласно, что художник должен принадлежать к обществу, что нужно
поддержать его званье, что художники одеваются как сапожники, не умеют
прилично вести себя, не соблюдают высшего тона и лишены всякой
образованности. Дома у себя, в мастерской он завел опрятность и чистоту в
высшей степени, определил двух великолепных лакеев, завел щегольских
учеников, переодевался несколько раз в день в разные утренние костюмы,
завивался, занялся улучшением разных манер, с которыми принимать
посетителей, занялся украшением всеми возможными средствами своей
наружности, чтобы произвести ею приятное впечатление на дам; одним словом,
скоро нельзя было в нем вовсе узнать того скромного художника, который
работал когда-то незаметно в своей лачужке на Васильевском острове. О
художниках и об искусстве он изъяснялся теперь резко: утверждал, что прежним
художникам уже чересчур много приписано достоинства, что все они до Рафаэля
писали не фигуры, а селедки; что существует только в воображении
рассматривателей мысль, будто бы видно в них присутствие какой-то святости;
что сам Рафаэль даже писал не все хорошо и за многими произведениями его
удержалась только по преданию слава; что Микель-Анжел хвастун, потому что
хотел только похвастать знанием анатомии, что грациозности в нем нет никакой
и что настоящий блеск, силу кисти и колорит нужно искать только теперь, в
нынешнем веке. Тут, натурально, невольным образом доходило дело и до себя.
- Нет, я не понимаю, - говорил он, - напряженья других сидеть и корпеть
за трудом. Этот человек, который копается по нескольку месяцев над картиною,
по мне, труженик, а не художник. Я не поверю, чтобы в нем был талант. Гений
творит смело, быстро. Вот у меня, - говорил он, обращаясь обыкновенно к
посетителям, - этот портрет я написал в два дня, эту головку в один день,
это в несколько часов, это в час с небольшим. Нет, я... я, признаюсь, не
признаю художеством того, что лепится строчка за строчкой; это уж ремесло, а
не художество.
Так рассказывал он своим посетителям, и посетители дивились силе и
бойкости его кисти, издавали даже восклицания, услышав, как быстро они
производились, и потом пересказывали друг другу: "Это талант, истинный
талант! Посмотрите, как он говорит, как блестят его глаза! Il y quelque
chose d'extraordinaire dans toute sa figure!5
----
5 Есть что-то необыкновенное во всей его внешности! (франц.)

Художнику было лестно слышать о себе такие слухи. Когда в журналах
появлялась печатная хвала ему, он радовался, как ребенок, хотя эта хвала
была куплена им за свои же деньги. Он разносил такой печатный лист везде и,
будто бы ненарочно, показывал его знакомым и приятелями, и это его тешило до
самой простодушной наивности. Слава его росла, работы и заказы
увеличивались. Уже стали ему надоедать одни и те же портреты и лица, которых
положение и обороты сделались ему заученными. Уже без большой охоты он писал
их, стараясь набросать только кое-как одну голову, а остальное давал
доканчивать ученикам. Прежде он все-таки искал дать какое-нибудь новое
положение, поразить силою, эффектом. Теперь и это становилось ему скучно. Ум
уставал придумывать и обдумывать. Это было ему невмочь, да и некогда:
рассеянная жизнь и общество, где он старался сыграть ролъ светского
человека, - все это уносило его далеко от труда и мыслей. Кисть его хладела
и тупела, и он нечувствительно заключился в однообразные, определенные,
давно изношенные формы. Однообразные, холодные, вечно прибранные и, так
сказатъ, застегнутые лица чиновников, военных и штатских не много
представляли поля для кисти: она позабывала и великолепные драпировки, и
сильные движения, и страсти. О группах, о художественной драме, о высокой ее
завязке нечего было и говорить. Пред ним были только мундир, да корсет, да
фрак, пред которыми чувствует холод художник и падает всякое воображение.
Даже достоинств самых обыкновенных уже не было видно в его произведениях, а
между тем они все еще пользовались славою, хотя истинные знатоки и художники
только пожимали плечами, глядя на последние его работы. А некоторые, знавшие
Чарткова прежде, не могли понять, как мог исчезнуть в нем талант, которого
признаки оказались уже ярко в нем при самом начале, и напрасно старались
разгадать, какие образом может угаснуть дарованье в человеке, тогда как он
только что достигнул еще полного развития всех сил своих.
Но этих толков не слышал упоенный художник. Уже он начинал достигать
поры степенности ума и лет; стал толстеть и видимо раздаваться в ширину. Уже
в газетах и журналах читал он прилагательные: "почтенный наш Андрей
Петрович", "заслуженный наш Андрей Петрович". Уже стали ему предлагать по
службе почетные места, приглашать на экзамены, в комитеты. Уже он начинал,
как всегда случается в почетные лета, брать сильно сторону Рафаэля и
старинных художников, - не потому, что убедился вполне в их высоком
достоинстве, но потому, чтобы колоть ими в глаза молодых художников. Уже он
начинал, по обычаю всех, вступающих в такие лета, укорять без изъятья
молодежь в безнравственности и дурном направлении духа. Уже начинал он
верить, что все на свете делается просто, вдохновенья свыше нет и все
необходимо должно быть подвергнуто под один строгий порядок аккуратности и
однообразья. Одним словом, жизнь его уже коснулась тех лет, когда все,
дышащее порывом, сжимается в человеке, когда могущественный смычок слабее
доходит до души и не обвивается пронзительными звуками около сердца, когда
прикосновенье красоты уже не превращает девственных сил в огонь и пламя, но
все отгоревшие чувства становятся доступнее к звуку золота, вслушиваются
внимательней в его заманчивую музыку и мало-помалу нечувствительно позволяют
ей совершенно усыпить себя. Слава не может дать наслажденья тому, кто украл
ее, а не заслужил; она производит постоянный трепет только в достойном ее. И
потому все чувства и порывы его обратились к золоту. Золото сделалось его
страстью, идеалом, страхом, наслажденьем, целью. Пуки ассигнаций росли в
сундуках, и как всякий, кому достается в удел этот страшный дар, он начал
становиться скучным, недоступным ко всему, кроме золота, беспричинным
скрягой, беспутным собирателем и уже готов был обратиться в одно из тех
странных существ, которых много попадается в нашем бесчувственном свете, на
которых с ужасом глядит исполненный жизни и сердца человек, которому кажутся
они движущимися каменными гробами с мертвецом внутри наместо сердца. Но одно
событие сильно потрясло и разбудило весь его жизненный состав.
В один день увидел он на столе своем записку, в которой Академия
художеств просила его, как достойного ее члена, приехать дать суждение свое
о новом, присланном из Италии, произведении усовершенствовавшегося там
русского художника. Этот художник был один из прежних его товарищей, который
от ранних лет носил в себе страсть к искусству, с пламенной душой труженика
погрузился в него всей душою своей, оторвался от друзей, от родных, от милых
привычек и помчался туда, где в виду прекрасных небес спеет величавый
рассадник искусств, - в тот чудный Рим, при имени которого так полно и
сильно бьется пламенное сердце художника. Там, как отшельник, погрузился он
в труд и в не развлекаемые ничем занятия. Ему не было до того дела,
толковали ли о его характере, о его неумении обращаться с людьми, о
несоблюдении светских приличий, о унижении, которое он причинял званию
художника своим скудным, нещегольским нарядом. Ему не было нужды, сердилась
ли или нет на него его братья. Всем пренебрегал он, все отдал искусству.
Неутомимо посещал галереи, по целым часам застаивался перед произведениями
великих мастеров, ловя и преследуя чудную кисть. Ничего он не оканчивал без
того, чтобы не поверить себя несколько раз с сими великими учителями и чтобы
не прочесть в их созданьях безмолвного и красноречивого себе совета. Он не
входил в шумные беседы и споры; он не стоял ни за пуристов, ни против
пуристов. Он равно всему отдавал должную ему часть, извлекая изо всего
только то, что было в нем прекрасно, и наконец оставил себе в учители одного
божественного Рафаэля. Подобно как великий поэт-художник, перечитавший много
всяких творений, исполненных многих прелестей и величавых красот, оставлял
наконец себе настольною книгой одну только "Илиаду" Гомера, открыв, что в
ней все есть, чего хочешь, и что нет ничего, что бы не отразилось уже здесь
в таком глубоком и великом совершенстве. И зато вынес он из своей школы
величавую идею созданья, могучую красоту мысли, высокую прелесть небесной
кисти.
Вошедши в залу, Чартков нашел уже целую огромную толпу посетителей,
собравшихся перед картиною. Глубочайшее безмолвие, какое редко бывает между
многолюдными ценителями, на этот раз царствовало всюду. Он поспешил принять
значительную физиономию знатока и приблизился к картине; но, боже, что он
увидел!
Чистое, непорочное, прекрасное, как невеста, стояло пред ним
произведение художника. Скромно, божественно, невинно и просто, как гений,
возносилось оно над всем. Казалось, небесные фигуры, изумленные столькими
устремленными на них взорами, стыдливо опустили прекрасные ресницы. С
чувством невольного изумления созерцали знатоки новую, невиданную кисть. Все
тут, казалось, соединилось вместе: изученье Рафаэля, отраженное в высоком
благородстве положений, изучение Корреджия, дышавшее в окончательном
совершенстве кисти. Но властительней всего видна была сила созданья, уже
заключенная в душе самого художника. Последний предмет в картине был им
проникнут; во всем постигнут закон и внутренняя сила. Везде уловлена была
эта плывучая округлость линий, заключенная в природе, которую видит только
один глаз художника-создателя и которая выходит углами у копииста. Видно
было, как все извлеченное из внешнего мира художник заключил сперва себе в
душу и уже оттуда, из душевного родника, устремил его одной согласной,
торжественной песнью. И стало ясно даже непосвященным, какая неизмеримая
пропасть существует между созданьем и простой копией с природы. Почти
невозможно было выразить той необыкновенной тишины, которою невольно были
объяты все, вперившие глаза на картину, - ни шелеста, ни звука; а картина
между тем ежеминутно казалась выше и выше; светлей и чудесней отделялась от
всего и вся превратилась наконец в один миг, плод налетевшей с небес на
художника мысли, миг, к которому вся жизнь человеческая есть одно только
приготовление. Невольные слезы готовы были покатиться по лицам посетителей,
окруживших картину. Казалось, все вкусы, все дерзкие, неправильные уклонения
вкуса слились в какой -то безмолвный гимн божественному произведению.
Неподвижно, с отверстым ртом стоял Чартков перед картиною, и наконец,
когда мало-помалу посетители и знатоки зашумели и начали рассуждать о
достоинстве произведения и когда наконец обратились к нему с просьбою
объявить свои мысли, он пришел в себя; хотел принять равнодушный,
обыкновенный вид, хотел сказать обыкновенное, пошлое суждение зачерствелых
художников, вроде следующего: "Да, конечно, правда, нельзя отнять таланта от
художника; есть кое-что; видно, что хотел он выразить что-то; однако же, что
касается до главного..." И вслед за этим прибавить, разумеется, такие
похвалы, от которых бы не поздоровилось никакому художнику. Хотел это
сделать, но речь умерла на устах его, слезы и рыдания нестройно вырвались в
ответ, и он как безумный выбежал из залы.
С минуту, неподвижный и бесчувственный, стоял он посреди своей
великолепной мастерской. Весь состав, вся жизнь его была разбужена в одно
мгновение, как будто молодость возвратилась к нему, как будто потухшие искры
таланта вспыхнули снова. С очей его вдруг слетела повязка. Боже! и погубить
так безжалостно лучшие годы своей юности; истребить, погаситъ искру огня,
может быть, теплившегося в груди, может быть, развившегося бы теперь в
величии и красоте, может быть, также исторгнувшего бы слезы изумления и
благодарности! И погубить все это, погубить без всякой жалости! Казалось,
как будто в эту минуту разом и вдруг ожили в душе его те напряжения и
порывы, которые некогда были ему знакомы. Он схватил кисть и приблизился к
холсту. Пот усилия проступил на его лице; весь обратился он в одно желание и
загорелся одною мыслию: ему хотелось изобразить отпадшего ангела. Эта идея
была более всего согласна с состоянием его души. Но увы! фигуры его, позы,
группы, мысли ложились принужденно и несвязпо. Кисть его и воображение
слишком уже заключились в одну мерку, и бессильный порыв преступить границы
и оковы, им самим на себя наброшенные, уже отзывался неправильностию и
ошибкою. Он пренебрег утомительную, длинную лестницу постепенных сведений и
первых основных законов будущего великого. Досада его проникла. Он велел
вынесть прочь из своей мастерской все последние произведенья, все
безжизненные модные картинки, все портреты гусаров, дам и статских
советников. Заперся один в своей комнате, не велел никого впускать и весь
погрузился в работу. Как терпеливый юноша, как ученик, сидел он за своим
трудом. Но как беспощадно-неблагодарно было все то, что выходило из-под его
кисти! На каждом шагу он был останавливаем незнанием самых первоначальных
стихий; простой, незначащий механизм охлаждал весь порыв и стоял
неперескочимым порогом для воображения. Кисть невольно обращалась к
затверженным формам, руки складывались на один заученный манер, голова не
смела сделать необыкновенного поворота, даже самые складки платья отзывались
вытверженным и не хотели повиноваться и драпироваться на незнакомом
положении тела. И он чувствовал, он чувствовал и видел это сам!
"Но точно ли был у меня талант? - сказал он наконец, - не обманулся ли
я?" И, произнесши эти слова, он подошел к прежним своим произведениям,
которые работались когда-то так чисто, так бескорыстно, там, в бедной
лачужке на уединенном Васильевском острову, вдали людей, изобилия и всяких
прихотей. Он подошел теперь к ним и стал внимательно рассматривать их все, и
вместе с ними стала представать в его памяти вся прежняя бедная жизнь его.
"Да, - проговорил он отчаянно, - у меня был талант. Везде, на всем видны его
признаки и следы..."
Он остановился и вдруг затрясся всем телом: глаза его встретились с
неподвижно вперившимися на него глазами. Это был тот необыкновенный портрет,
который он купил на Щукином дворе. Все время он был закрыт, загроможден
другими картинами и вовсе вышел у него из мыслей. Теперь же, как нарочно,
когда были вынесены все модные портреты и картины, наполнявшие мастерскую,
он выглянул наверх вместе с прежними произведениями его молодости. Как
вспомнил он всю странную его историю, как вспомнил, что некоторым образом
он, этот странный портрет, был причиной его превращенья, что денежный клад,
полученный им таким чудесным образом, родил в нем все суетные побужденья,
погубившие его талант, - почти бешенство готово было ворваться к нему в
душу. Он в ту ж минуту велел вынести прочь ненавистный портрет. Но душевное
волненье оттого не умирилось: все чувства и весь состав были потрясены до
дна, и он узнал ту ужасную муку, которая, как поразительное исключение,
является иногда в природе, когда талант слабый силится выказаться в
превышающем его размере и не может выказаться; ту муку, которая в юноше
рождает великое, но в перешедшем за грань мечтаний обращается в бесплодную
жажду; ту страшную муку, которая делает человека способным на ужасные
злодеяния. Им овладела ужасная зависть, зависть до бешенства. Желчь
проступала у него на лице, когда он видел произведение, носившее печать
таланта. Он скрежетал зубами и пожирал его взором василиска. В душе его
возродилось самое адское намерение, какое когда-либо питал человек, и с
бешеною силою бросился он приводить его в исполнение. Он начал скупать все
лучшее, что только производило художество. Купивши картину дорогою ценою,
осторожно приносил в свою комнату и с бешенством тигра на нее кидался, рвал,
разрывал ее, изрезывал в куски и топтал ногами, сопровождая смехом
наслажденья. Бесчисленные собранные им богатства доставляли ему все средства
удовлетворять этому адскому желанию. Он развязал все свои золотые мешки и
раскрыл сундуки. Никогда ни одно чудовище невежества не истребило столько
прекрасных произведений, сколько истребил этот свирепый мститель. На всех
аукционах, куда только показывался он, всякий заранее отчаивался в
приобретении художественного создания. Казалось, как будто разгневанное небо
нарочно послало в мир этот ужасный бич, желая отнять у него всю его
гармонию. Эта ужасная страсть набросила какой-то страшный колорит на него:
вечная желчь присутствовала на лице его. Хула на мир и отрицание
изображалось само собой в чертах его. Казалось, в нем олицетворился тот
страшный демон, которого идеально изобразил Пушкин. Кроме ядовитого слова и
вечного порицанья, ничего не произносили его уста. Подобно какой-то гарпии,
попадался он на улице, и все его даже знакомые, завидя его издали, старались
увернуться и избегнуть такой встречи, говоря, что она достаточна отравить
потом весь день.
К счастию мира и искусств, такая напряженная и насильственная жизнь не
могла долго продолжаться: размер страстей был слишком неправилен и
колоссален для слабых сил ее. Припадки бешенства и безумия начали
оказываться чаще, и наконец все это обратилось в самую ужасную болезнь.
Жестокая горячка, соединенная с самою быстрою чахоткою, овладела им так
свирепо, что в три дня оставалась от него одна тень только. К этому
присоединились все признаки безнадежного сумасшествия. Иногда несколько
человек не могли удержать его. Ему начали чудиться давно забытые, живые
глаза необыкновенного портрета, и тогда бешенство его было ужасно. Все люди,
окружавшие его постель, казались ему ужасными портретами. Он двоился,
четверился в его глазах; все стены казались увешаны портретами, вперившими в
него свои неподвижные, живые глаза. Страшные портреты глядели с потолка, с
полу, комната расширялась и продолжалась бесконечно, чтобы более вместить
этих неподвижных глаз. Доктор, принявший на себя обязанность его пользовать
и уже несколько наслышавшийся о странной его истории, старался всеми силами
отыскать тайное отношение между грезившимися ему привидениями и
происшествиями его жизни, но ничего не мог успеть. Больной ничего не понимал
и не чувствовал, кроме своих терзаний, и издавал одни ужасные вопли и
непонятные речи. Наконец жизнь его прервалась в последнем, уже безгласном,
порыве страдания. Труп его был страшен. Ничего тоже не могли найти от
огромных его богатств; но, увидевши изрезанные куски тех высоких
произведений искусства, которых цена превышала миллионы, поняли ужасное их
употребление.



Множество карет, дрожек и колясок стояло перед подъездом дома, в
котором производилась аукционная продажа вещей одного из тех богатых
любителей искусств, которые сладко продремали всю жизнь свою, погруженные в
зефиры и амуры, которые невинно прослыли меценатами и простодушно издержали
для этого миллионы, накопленные их основательными отцами, а часто даже
собственными прежними трудами. Таких меценатов, как известно, теперь уже
нет, и наш ХIХ век давно уже приобрел скучную физиономию банкира,
наслаждающегося своими миллионами только в виде цифр, выставляемых на
бумаге. Длинная зала была наполнена самою пестрою толпой посетителей,
налетевших, как хищные птицы на неприбранное тело. Тут была целая флотилия
русских купцов из Гостиного двора и даже толкучего рынка, в синих немецких
сюртуках. Вид их и выраженье лиц были здесь как-то тверже, вольнее и не
означались той приторной услужливостью, которая так видна в русском купце,
когда он у себя в лавке перед покупщиком. Тут они вовсе не чинились,
несмотря на то что в этой же зале находилось множество тех аристократов,
перед которыми они в другом месте готовы были своими поклонами смести пыль,
нанесенную своими же сапогами. Здесь они были совершенно развязны, щупали
без церемонии книги и картины, желая узнать доброту товара, и смело
перебивали цену, набавляемую графами-знатоками. Здесь были многие
необходимые посетители аукционов, постановившие каждый день бывать в нем
вместо завтрака; аристократы-знатоки, почитавшие обязанностью не упустить
случая умножить свою коллекцию и не находившие другого занятия от 12 до 1
часа; наконец, те благородные господа, которых платья и кармены очень худы,
которые являются ежедневно без всякой корыстолюбивой цели, но единственно,
чтобы посмотреть, чем что кончится, кто будет давать больше, кто меньше, кто
кого перебьет и за кем что останется. Множество картин было разбросано
совершенно без всякого толку; с ними были перемешаны и мебели, и книги с
вензелями прежнего владетеля, может быть, не имевшего вовсе похвального
любопытства в них заглядывать. Китайские вазы, мраморные доски для столов,
новые и старые мебели с выгнутыми линиями, с грифами, сфинксами и львиными
лапами, вызолоченные и без позолоты, люстры, кенкеты - все было навалено, и
вовсе не в таком порядке, как в магазинах. Все представляло какой-то хаос
искусств. Вообще ощущаемое нами чувство при виде аукциона страшно: в нем все
отзывается чем-то похожим на погребальную процессию. Зал, в котором он
производится, всегда как-то мрачен; окна, загроможденные мебелями и
картинами, скупо изливают свет, безмолвие, разлитое на лицах, и погребальный
голос аукциониста, постукивающего молотком и отпевающего панихиду бедным,
так странно встретившимся здесь искусствам. Все это, кажется, усиливает еще
более странную неприятность впечатленья.
Аукцион, казалось, был в самом разгаре. Целая толпа порядочных людей,
сдвинувшись вместе, хлопотала о чем-то наперерыв. Со всех сторон
раздававшиеся слова: "Рубль, рубль, рубль", - не давали времени аукционисту
повторять надбавляемую цену, которая уже возросла вчетверо больше
объявленной. Обступившая толпа хлопотала из-за портрета, который не мог не
остановить всех, имевших сколько-нибудь понятия в живописи. Высокая кисть
художника выказывалась в нем очевидно. Портрет, по-видимому, уже несколько
раз был ресторирован и поновлен и представлял смуглые черты какого-то
азиатца в широком платье, с необыкновенным, странным выраженьем в лица; но
более всего обступившие были поражены необыкновенной живостью глаз. Чем
более всматривались в них, тем более они, казалось, устремлялись каждому
вовнутрь. Эта странность, этот необыкновенный фокус художника заняли
вниманье почти всех. Много уже из состязавшихся о нем отступились, потому
что цену набили неимоверную. Остались только два известные аристократа,
любители живописи, не хотевшие ни за что отказаться от такого приобретенья.
Они горячились и набили бы, вероятно, цену до невозможности, если бы вдруг
один из тут же рассматривавших не произнес:
- Позвольте мне прекратить на время ваш спор. Я, может быть, более,
нежели всякий другой, имею право на этот портрет.
Слова эти вмиг обратили на него внимание всех. Это был стройный
человек, лет тридцати пяти, с длинными черными кудрями. Приятное лицо,
исполненное какой то светлой беззаботности, показывало душу, чуждую всех
томящих светских потрясений; в наряде его не было никаких притязаний на
моду: все показывало в нем артиста. Это был, точно, художник Б., знаемый
лично многими из присутствовавших.
- Как ни странным вам покажутся слова мои, - продолжал он, видя
устремившееся на себя всеобщее внимание, - но если вы решитесь выслушать
небольшую историю, может быть, вы увидите, что я был вправе произнести их.
Все меня уверяют, что портрет есть тот самый, которого я ищу.
Весьма естественное любопытство загорелось почти на лицах всех, и самый
аукционист, разинув рот, остановился с поднятым в руке молотком,
приготовляясь слушать. В начале рассказа многие обращались невольно глазами
к портрету, но потом все вперились в одного рассказчика, по мере того как
рассказ его становился занимательней.
- Вам известна та часть города, которую называют Коломною.- Так он
начал. - Тут все непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не
провинция; кажется, слышишь, перейдя в коломенские улицы, как оставляют тебя
всякие молодые желанья и порывы. Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и
отставка, все, что осело от столичного движенья. Сюда переезжают на житье
отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомство с сенатом и
потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки,
толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной
лавочке и забирающие каждый день на пять копеек кофию да на четыре сахару,
и, наконец, весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом:
пепельный, - людей, которые с своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют
какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури,
ни солнца, а бывает просто ни се ни то: сеется туман и отнимает всякую
резкость у предметов. Сюда можно причислить отставных театральных
капельдинеров, отставных титулярных советников, отставных питомцев Марса с
выколотым глазом и раздутою губою. Эти люди вовсе бесстрастны: идут, ни на
что не обращая глаз, молчат, ни о чем не думая. В комнате их не много добра;
иногда просто штоф чистой русской водки, которую они однообразно сосут весь
день без всякого сильного прилива в голове, возбуждаемого сильным приемом,
какой обыкновенно любит задавать себе по воскресным дням молодой немецкий
ремесленник, этот удалец Мещанской улицы, один владеющий всем тротуаром,
когда время перешло за двенадцать часов ночи.
Жизнь к Коломне страх уединенна: редко покажется карета, кроме разве
той, в которой ездят актеры, которая громом, звоном и бряканьем своим одна
смущает всеобщую тишину. Тут все пешеходы; извозчик весьма часто без седока
плетется, таща сено для бородатой лошаденки своей. Квартиру можно сыскать за
пять рублей в месяц, даже с кофием поутру. Вдовы, получающие пенсион, тут
самые аристократические фамилии; они ведут себя хорошо, метут часто свою
комнату, толкуют с приятельницами о дороговизне говядины и капусты; при них
часто бывает молоденькая дочь, молчаливое, безгласное, иногда миловидное
существо, гадкая собачонка и стенные часы с печально постукивающим
маятником. Потом следуют актеры, которым жалованье не позволяет выехать из
Коломны, народ свободный, как все артисты, живущие для наслажденья. Они,
сидя в халатах, чинят пистолет, клеют из картона всякие вещицы, полезные для
дома, играют с пришедшим приятелем в шашки и карты, и так проводят утро,
делая почти то же ввечеру, с присоединеньем кое-когда пунша. После сих тузов
и аристократства Коломны следует необыкновенная дробь и мелочь. Их так же
трудно поименовать, как исчислить то множество насекомых, которое
зарождается в старом уксусе. Тут есть старухи, которые молятся; старухи,
которые пьянствуют; старухи, которые и молятся и пьянствуют вместе; старухи,
которые перебиваются непостижимыми средствами, как муравьи - таскают с собою
старое тряпье и белье от Калинкина мосту до толкучего рынка, с тем чтобы
продать его там за пятнадцать копеек; словом, часто самый несчастный осадок
человечества, которому бы ни один благодетельный политический эконом не
нашел средств улучшить состояние.
Я для того привел их, чтобы показать вам, как часто этот народ
находится в необходимости искать одной только внезапной, временной помощи,
прибегать к займам; и тогда поселяются между ними особого рода ростовщики,
снабжающие небольшими суммами под заклады и за большие проценты. Эти
небольшие ростовщики бывают в несколько раз бесчувственней всяких больших,
потому что возникают среди бедности и ярко выказываемых нищенских лохмотьев,
которых не видит богатый ростовщик, имеющий дело только с приезжающими в
каретах. И потому уже слишком рано умирает в душах их всякое чувство
человечества. Между такими ростовщиками был один... но не мешает вам
сказать, что происшествие, о котором я принялся рассказать, относится к
прошедшему веку, именно к царствованию покойной государыни Екатерины Второй.
Вы можете сами понять, что самый вид Коломны и жизнь внутри ее должны были
значительно измениться. Итак, между ростовщиками был один - существо во всех
отношениях необыкновенное, поселившееся уже давно в сей части города. Он
ходил в широком азиатском наряде; темная краска лица указывала на южное его
происхождение, но какой именно был он нации: индеец, грек, персиянин, об
этом никто не мог сказать наверно. Высокий, почти необыкновенный рост,
смуглое, тощее, запаленное лицо и какой-то непостижимо страшный цвет его,
большие, необыкновенного огня глаза, нависнувшие густые брови отличали его
сильно и резко от всех пепельных жителей столицы. Самое жилище его не похоже
было на прочие маленькие деревянные домики. Это было каменное строение,
вроде тех, которых когда-то настроили вдоволь генуэзские купцы, - с
неправильными, неравной величины окнами, с железными ставнями и засовами.
Этот ростовщик отличался от других ростовщиков уже тем, что мог снабдить
какою угодно суммою всех, начиная от нищей старухи до расточительного
придворного вельможи. Пред домом его показывались часто самые блестящие
экипажи, из окон которых иногда глядела голова роскошной светской дамы.
Молва, по обыкновению, разнесла, что железные сундуки его полны без счету
денег, драгоценностей, бриллиантов и всяких залогов, но что, однако же, он
вовсе не имел той корысти, какая свойственна другим ростовщикам. Он давал
деньги охотно, распределяя, казалось, весьма выгодно сроки платежей; но
какими-то арифметическими странными выкладками заставлял их восходить до
непомерных процентов. Так, по крайней мере, говорила молва. Но что страннее
всего и что не могло не поразить многих - это была странная судьба всех тех,
которые получали от него деньги: все они оканчивали жизнь несчастным
образом. Было ли это просто людское мнение, нелепые суеверные толки или с
умыслом распущенные слухи - это осталось неизвестно. Но несколько примеров,
случившихся в непродолжительное время пред глазами всех, были живы и
разительны.
Из среды тогдашнего аристократства скоро обратил на себя глаза юноша
лучшей фамилии, отличившийся уже в молодых летах на государственном поприще,
жаркий почитатель всего истинного, возвышенного, ревнитель всего, что
породило искусство и ум человека, пророчивший в себе мецената. Скоро он был
достойно отличен самой государыней, вверившей ему значительное место,
совершенно согласное с собственными его требованиями, место, где он мог
много произвести для наук и вообще для добра. Молодой вельможа окружил себя
художниками, поэтами, учеными. Ему хотелось всему дать работу, все поощрить.
Он предпринял на собственный счет множество полезных изданий, надавал
множество заказов, объявил поощрительные призы, издержал на это кучи денег и
наконец расстроился. Но, полный великодушного движенья, он не хотел отстать
от своего дела, искал везде занять и наконец обратился к известному
ростовщику. Сделавши значительный заем у него, этот человек в
непродолжительное время изменился совершенно: стал гонителем,
преследователем развивающегося ума и таланта. Во всех сочинениях стал видеть
дурную сторону, толковал криво всякое слово. Тогда, на беду, случилась
французская революция. Это послужило ему вдруг орудием для всех возможных
гадостей. Он стал видеть во всем какое-то революционное направление, во всем
ему чудились намеки. Он сделался подозрительным до такой степени, что начал
наконец подозревать самого себя, стал сочинять ужасные, несправедливые
доносы, наделал тьму несчастных. Само собой разумеется, что такие поступки
не могли не достигнуть наконец престола. Великодушная государыня ужаснулась
и, полная благородства души, украшающего венценосцев, произнесла слова,
которые хотя не могли перейти к нам во всей точности, но глубокий смысл их
впечатлелся в сердцах многих. Государыня заметила, что не под монархическим
правлением угнетаются высокие, благородные движенья души, не там презираются
и преследуются творенья ума, поэзии и художеств; что, напротив, одни монархи
бывали их покровителями; что Шекспиры, Мольеры процветали под их
великодушной защитой, между тем как Дант не мог найти угла в своей
республиканской родине; что истинные гении возникают во время блеска и
могущества государей и государств, а не во время безобразных политических
явлений и терроризмов республиканских, которые доселе не подарили миру ни
одного поэта; что нужно отличать поэтов-художников, ибо один только мир и
прекрасную тишину низводят они в душу, а не волненье и ропот; что ученые,
поэты и все производители искусств суть перлы и бриллианты в императорской
короне: ими красуется и получает еще больший блеск эпоха великого государя.
Словом, государыня, произнесшая сии слова, была в эту минуту божественно
прекрасна. Я помню, что старики не могли об этом говорить без слез. В деле
все приняли участие. К чести нашей народной гордости надобно заметить, что в
русском сердце всегда обитает прекрасное чувство взять сторону угнетенного.
Обманувший доверенность вельможа был наказан примерно и отставлен от места.
Но наказание гораздо ужаснейшее читал он на лицах своих соотечественников.
Это было решительное и всеобщее презрение. Нельзя рассказать, как страдала
тщеславная душа; гордость, обманутое честолюбие, разрушившиеся надежды - все
соединилось вместе, и в припадках страшного безумия и бешенства прервалась
его жизнь.
Другой разительный пример произошел тоже в виду всех: из красавиц,
которыми не бедна была тогда наша северная столица, одна одержала
решительное первенство над всеми. Это было какое-то чудное слиянье нашей
северной красоты с красотой полудня, бриллиант, какой попадается на свете
редко. Отец мой признавался, что никогда он не видывал во всю жизнь свою
ничего подобного. Все, казалось, в ней соединилось: богатство, ум и душевная
прелесть. Искателей была толпа, и в числе их замечательнее всех был князь
Р., благороднейший, лучший из всех молодых людей, прекраснейший и лицом, и
рыцарскими, великодушными порывами, высокий идеал романов и женщин,
Грандиссон во всех отношениях. Князь Р. был влюблен страстно и безумно;
такая же пламенная любовь была ему ответом. Но родственникам показалась
партия неровною. Родовые вотчины князя уже давно ему не принадлежали,
фамилия была в опале, и плохое положенье дел его было известно всем. Вдруг
князь оставляет на время столицу, будто бы с тем, чтобы поправить свои дела,
и спустя непродолжительное время является окруженный пышностью и блеском
неимоверным. Блистательные балы и праздники делают его известным двору. Отец
красавицы становится благосклонным, и в городе разыгрывается интереснейшая
свадьба. Откуда произошла такая перемена и неслыханное богатство жениха,
этого не мог, наверно, изъяснить никто; но поговаривали стороною, что он
вошел в какие-то условия с непостижимым ростовщиком и сделал у него заем.
Как бы то ни было, но свадьба заняла весь город. И жених и невеста были
предметом общей зависти. Всем была известна их жаркая, постоянная любовь,
долгие томленья, претерпенные с обеих сторон, высокие достоинства обоих.
Пламенные женщины начертывали заранее то райское блаженство, которым будут
наслаждаться молодые супруги. Но вышло все иначе. В один год произошла
страшная перемена в муже. Ядом подозрительной ревности, нетерпимостью и
неистощимыми капризами отравился дотоле благородный и прекрасный характер.
Он стал тираном и мучителем жены своей и, чего бы никто не мог предвидеть,
прибегнул к самым бесчеловечным поступкам, даже побоям. В один год никто не
мог узнать той женщины, которая еще недавно блистала и влекла за собою толпы
покорных поклонников. Наконец, не в силах будучи выносить долее тяжелой
судьбы своей, она первая заговорила о разводе. Муж пришел в бешенство при
одной мысли о том. В первом движенье неистовства ворвался он к ней в комнату
с ножом и, без сомнения, заколол бы ее тут же, если бы его не схватили и не
удержали. В порыве исступленья и отчаянья он обратил нож на себя - и в
ужаснейших муках окончил жизнь.
Кроме сих двух примеров, совершившихся в глазах всего общества,
рассказывали множество случившихся в низших классах, которые почти все имели
ужасный конец. Там честный, трезвый человек делался пьяницей; там купеческий
приказчик обворовал своего хозяина; там извозчик, возивший несколько лет
честно, за грош зарезал седока. Нельзя, чтобы такие происшествия,
рассказываемые иногда не без прибавлений, не навели род какого-то невольного
ужаса на скромных обитателей Коломны. Никто не сомневался о присутствии
нечистой силы в этом человеке. Говорили, что он предлагал такие условия, от
которых дыбом поднимались волоса и которых никогда потом не посмел
несчастный передавать другому; что деньги его имеют прожигающее свойство,
раскаляются сами собою и носят какие-то странные знаки... словом, много было
всяких нелепых толков. И замечательно то, что все это коломенское население,
весь этот мир бедных старух, мелких чиновников, мелких артистов и, словом,
всей мелюзги, которую мы только поименовали, соглашались лучше терпеть и
выносить последнюю крайность, нежели обратиться к страшному ростовщику;
находили даже умерших от голода старух, которые лучше соглашались умертвить
свое тело, нежели погубить душу. Встречаясь с ним на улице, невольно
чувствовали страх. Пешеход осторожно пятился и долго еще озирался после того
назад, следя пропадавшую вдали его непомерную высокую фигуру. В одном уже
образе было столько необыкновенного, что всякого заставало бы невольно
приписать ему сверхъестественное существование. Эти сильные черты, врезанные
так глубоко, как не случается у человека; этот горячий бронзовый цвет лица;
эта непомерная гущина бровей, невыносимые, страшные глаза, даже самые
широкие складки его азиатской одежды - все, казалось, как будто говорило,
что пред страстями, двигавшимися в этом теле, были бледны все страсти других
людей. Отец мой всякий раз останавливался неподвижно, когда встречал его, и
всякий раз не мог удержаться, чтобы не произнести: "Дьявол, совершенный
дьявол!" Но надобно вас поскорее познакомить с моим отцом, который, между
прочим, есть настоящий сюжет этой истории.
Отец мой был человек замечательный во многих отношениях. Это был
художник, каких мало, одно из тех чуд, которых извергает из непочатого лона
своего только одна Русь, художник-самоучка, отыскавший сам в душе своей, без
учителей и школы, правила и законы, увлеченный только одною жаждою
усовершенствованья и шедший, по причинам, может бытъ, неизвестным ему
самому, одною только указанною из души дорогою; одно из тех самородных чуд,
которых часто современники честят обидным словом "невежи" и которые не
охлаждаются от охулений и собственных неудач, получают только новые рвенья и
силы, и уже далеко в душе своей уходят от тех произведений, за которые
получили титло невежи. Высоким внутренным инстинктом почуял он присутствие
мысли в каждом предмете; постигнул сам собой истинное значение слова
"историческая живопись"; постигнул, почему простую головку, простой портрет
Рафаэля, Леонардо да Винчи, Тициана, Корреджио можно назвать историческою
живописью и почему огромная картина исторического содержания все-таки будет
tableau de genre6, несмотря на все притязанья художника на историческую
живопись. И внутреннее чувство, и собственное убеждение обратили кисть его к
христианским предметам, высшей и последней ступени высокого. У него не было
честолюбия или раздражительности, так неотлучной от характера многих
художников. Это был твердый характер, честный, прямой человек, даже грубый,
покрытый снаружи несколько черствой корою, не без некоторой гордости в душе,
отзывавшийся о людях вместе и снисходительно и резко. "Что на них глядеть, -
обыкновенно говорил он, - ведь я не для них работаю. Не в гостиную понесу я
мои картины, их поставят в церковь. Кто поймет меня - поблагодарит, не
поймет - все-таки помолится богу. Светского человека нечего винить, что он
не смыслит живописи; зато он смыслит в картах, знает толк в хорошем вине, в
лошадях, - зачем знать больше барину? Еще, пожалуй, как попробует того да
другого да пойдет умничать, тогда и житья от него не будет! Всякому свое,
всякий пусть занимается своим. По мне, уж лучше тот человек, который говорит
прямо, что он не знает толку, нежели тот, который корчит лицемера, говорит,
будто бы знает то, чего не знает, и только гадит да портит". Он работал за
небольшую плату, то есть за плату, которая была нужна ему только для
поддержанья семейства и для доставленья возможности трудиться. Кроме того,
он ни в каком случае не отказывался помочь другому и протянуть руку помощи
бедному художнику; веровал простой, благочестивой верою предков, и оттого,
может быть, на изображенных им лицах являлось само собою то высокое
выраженье, до которого не могли докопаться блестящие таланты. Наконец
постоянством своего труда и неуклонностью начертанного себе пути он стал
даже приобретать уважение со стороны тех, которые честили его невежей и
доморощенным самоучкой. Ему давали беспрестанно заказы в церкви, и работа у
него не переводилась. Одна из работ заняла его сильно. Не помню уже, в чем
именно состоял сюжет ее, знаю только то - на картине нужно было поместить
духа тьмы. Долго думал он над тем, какой дать ему образ; ему хотелось
осуществить в лице его все тяжелое, гнетущее человека. При таких
размышлениях иногда проносился в голове его образ таинственного ростовщика,
и он думал невольно: "Вот бы с кого мне следовало написать дьявола". Судите
же об его изумлении, когда один раз, работая в своей мастерской, услышал он
стук в дверь, и вслед за тем прямо вошел и нему ужасный ростовщик. Он не мог
не почувствовать какой-то внутренней дрожи, которая пробежала невольно по
его телу.
----
6 жанровая картина (франц.)

- Ты художник? - сказал он без всяких церемоний моему отцу.
- Художник, - сказал отец в недоуменье, ожидая, что будет далее.
- Хорошо. Нарисуй с меня портрет. Я, может быть, скоро умру, детей у
меня нет; но я не хочу умереть совершенно, я хочу жить. Можешь ли ты
нарисовать такой портрет, чтобы был совершенно как живой?
Отец мой подумал: "Чего лучше? - он сам просится в дьяволы ко мне на
картину". Дал слово. Они уговорились во времени и цене, и на другой же день,
схвативши палитру и кисти, отец мой уже был у него. Высокий двор, собаки,
железные двери и затворы, дугообразные окна, сундуки, покрытые странными
коврами, и, наконец, сам необыкновенный хозяин, севший неподвижно перед ним,
- все это произвело на него странное впечатление. Окна, как нарочно, были
заставлены и загромождены снизу так, что давали свет только с одной
верхушки. "Черт побери, как теперь хорошо осветилось его лицо!" - сказал он
про себя и принялся жадно писать, как бы опасаясь, чтобы как-нибудь не
исчезло счастливое освещение. "Экая сила! - повторил он про себя. - Если я
хотя вполовину изображу его так, как он есть теперь, он убьет всех моих
святых и ангелов; они побледнеют пред ним. Какая дьявольская сила! он у меня
просто выскочит из полотна, если только хоть немного буду верен натуре.
Какие необыкновенные черты!" - повторял он беспрестанно, усугубляя рвенье, и
уже видел сам, как стали переходить на полотно некоторые черты. Но чем более
он приближался к ним, тем более чувствовал какое-то тягостное, тревожное
чувство, непонятное себе самому. Однако же, несмотря на то, он положил себе
преследовать с буквальною точностью всякую незаметную черту и выраженье.
Прежде всего занялся он отделкою глаз. В этих глазах столько было силы, что,
казалось, нельзя бы и помыслить передать их точно, как были в натуре. Однако
же во что бы то ни стало он решился доискаться в них последней мелкой черты
и оттенка, постигнуть их тайну... Но как только начал он входить и
углубляться в них кистью, в душе его возродилось такое странное отвращенье,
такая непонятная тягость, что он должен был на несколько времени бросить
кисть и потом приниматься вновь. Наконец уже не мог он более выносить, он
чувствовал, что эти глаза вонзались ему в душу и производили в ней тревогу
непостижимую. На другой, на третий день это было еще сильнее. Ему сделалось
страшно. Он бросил кисть и сказал наотрез, что не может более писать с него.
Надобно было видеть, как изменился при этих словах странный ростовщик. Он
бросился к нему в ноги и молил кончить портрет, говоря, что от сего зависит
судьба его и существование в мире, что уже он тронул своею кистью его живые
черты, что если он передаст их верно, жизнь его сверхъестественною силою
удержится в портрете, что он чрез то не умрет совершенно, что ему нужно
присутствовать в мире. Отец мой почувствовал ужас от таких слов: они ему
показались до того странны и страшны, что он бросил и кисти и палитру и
бросился опрометью вон из комнаты.
Мысль о том тревожила его весь день и всю ночь, а поутру он получил от
ростовщика портрет, который принесла ему какая-то женщина, единственное
существо, бывшее у него в услугах, объявившая тут же, что хозяин не хочет
портрета, не дает за него ничего и присылает назад. Ввечеру того же дни
узнал он, что ростовщик умер и что собираются уже хоронить его по обрядам
его религии. Все это казалось ему неизъяснимо странно. А между тем с этого
времени оказалась в характере его ощутительная перемена: он чувствовал
неспокойное, тревожное состояние, которому сам не мог понять причины, и
скоро произвел он такой поступок, которого бы никто не мог от него ожидать.
С некоторого времени труды одного из учеников его начали привлекать внимание
небольшого круга знатоков и любителей. Отец мой всегда видел в нем талант и
оказывал ему за то свое особенное расположение. Вдруг почувствовал он к нему
зависть. Всеобщее участие и толки о нем сделались ему невыносимы. Наконец, к
довершенью досады, узнает он, что ученику его предложили написать картину
для вновь отстроенной богатой церкви. Это его взорвало. "Нет, не дам же
молокососу восторжествовать! - говорил он.- Рано, брат, вздумал стариков
сажать в грязь! Еще, слава богу, есть у меня силы. Вот мы увидим, кто кого
скорее посадит в грязь". И прямодушный, честный в душе человек употребил
интриги и происки, которыми дотоле всегда гнушался; добился наконец того,
что на картину объявлен был конкурс и другие художники могли войти также с
своими работами. После чего заперся он в свою комнату и с жаром принялся за
кисть. Казалось, все свои силы, всего себя хотел он сюда собрать. И точно,
это вышло одно из лучших его произведений. Никто не сомневался, чтобы не за
ним осталось первенство. Картины были представлены, и все прочие показались
пред нею как ночь пред днем. Как вдруг один из присутствовавших членов, если
не ошибаюсь, духовная особа, сделал замечание, поразившее всех. " В картине
художника, точно, есть много таланта, - сказал он, - но нет святости в
лицах; есть даже, напротив того, что-то демонское в глазах, как будто бы
рукою художника водило нечистое чувство". Все взглянули и не могли не
убедиться в истине сих слов. Отец мой бросился вперед к своей картине, как
бы с тем, чтобы поверить самому такое обидное замечание, и с ужасом увидел,
что он всем почти фигурам придал глаза ростовщика. Они так глядели
демонски-сокрушительно, что он сам невольно вздрогнул. Картина была
отвергнута, и он должен был, к неописанной своем досаде, услышать, что
первенство осталось за его учеником. Невозможно было описать того бешенства,
с которым он возвратился домой. Он чуть не прибил мать мою, разогнал детей,
переломал кисти и мольберт, схватил со стены портрет ростовщика, потребовал
ножа и велел разложить огонь в камине, намереваясь изрезать его в куски и
сжечь. На этом движенье застал его вошедший в комнату приятель, живописец,
как и он, весельчак, всегда довольный собой, не наносившийся никакими
отдаленными желаньями, работавший весело все, что попадалось, и еще веселей
того принимавшийся за обед и пирушку.
- Что ты делаешь, что собираешься жечь? - сказал он и подошел к
портрету.- Помилуй, это одно из самых лучших твоих произведений. Это
ростовщик, который недавно умер; да это совершеннейшая вещь. Ты ему просто
попал не в бровь, а в самые глаза залез. Так в жизнь никогда не глядели
глаза, как они глядят у тебя.
- А вот я посмотрю, как они будут глядеть в огне, - сказал отец,
сделавши движенье швырнуть его в камин.
- Остановись, ради бога! - сказал приятель, удержав его, - отдай его уж
лучше мне, если он тебе до такой степени колет глаз.
Отец сначала упорствовал, наконец согласился, и весельчак, чрезвычайно
довольный своим приобретением, утащил портрет с собою.
По уходе его отец мой вдруг почувствовал себя спокойнее. Точно как
будто бы вместе с портретом свалилась тяжесть с его души. Он сам изумился
своему злобному чувству, своей зависти и явной перемене своего характера.
Рассмотревши поступок свой, он опечалился душою и не без внутренней скорби
произнес:
- Нет, это бог наказал меня; картина моя поделом понесла посрамленье.
Она была замышлена с тем, чтобы погубитъ брата. Демонское чувство зависти
водило моею кистью, демонское чувство должно было и отразиться в ней.
Он немедленно отправился искать бывшего ученика своего, обнял его
крепко, просил у него прощенья и старался сколько мог загладить пред ним
вину свою. Работы его вновь потекли по-прежнему безмятежно; но задумчивость
стала показываться чаще на его лице. Он больше молился, чаще бывал молчалив
и не выражался так резко о людях; самая грубая наружность его характера
как-то умягчилась. Скоро одно обстоятельство еще более потрясло его. Он уже
давно не видался с товарищем своим, выпросившим у него портрет. Уже
собирался было идти его проведать, как вдруг он сам вошел неожиданно в его
комнату. После нескольких слов и вопросов с обеих сторон он сказал:
- Ну, брат, недаром ты хотел сжечь портрет. Черт его побери, в нем есть
что-то странное... Я ведьмам не верю, но, воля твоя: в нем сидит нечистая
сила...
- Как? - сказал отец мой.
- А так, что с тех пор как повесил я к себе его в комнату, почувствовал
тоску такую... точно как будто бы хотел кого-то зарезать. В жизнь мою я не
знал, что такое бессонница, а теперь испытал не только бессонницу, но сны
такие... я и сам не умею сказать, сны ли это или что другое: точно домовой
тебя душит, и все мерещится проклятый старик. Одним словом, не могу
рассказать тебе моего состояния. Подобного со мной никогда не бывало. Я
бродил как шальной все эти дни: чувствовал какую-то боязнь, неприятное
ожиданье чего-то. Чувствую, что не могу сказать никому веселого и искреннего
слова; точно как будто возле меня сидит шпион какой-нибудь. И только с тех
пор, как отдал портрет племяннику, который напросился на него, почувствовал,
что с меня вдруг будто какой-то камень свалился с плеч: вдруг почувствовал
себя веселым, как видишь. Ну, брат, состряпал ты черта!
Во время этого рассказа отец мой слушал его с неразвлекаемым вниманием
и наконец спросил:
- И портрет теперь у твоего племянника?
- Куда у племянника! не выдержал, - сказал весельчак, - знать, душа
самого ростовщика переселилась в него: он выскакивает из рам, расхаживает по
комнате; и то, что рассказывает племянник, просто уму непонятно. Я бы принял
его за сумасшедшего, если бы отчасти не испытал сам. Он его продал какому-то
собирателю картин, да и тот не вынес его и тоже кому-то сбыл с рук.
Этот рассказ произвел сильное впечатление на моего отца. Он задумался
не в шутку, впал в ипохондрию и наконец совершенно уверился в том, что кисть
его послужила дьявольским орудием, что часть жизни ростовщика перешла в
самом деле как-нибудь в портрет и тревожит теперь людей, внушая бесовские
побуждения, совращая художника с пути, порождая страшные терзанья зависти, и
проч., и проч. Три случившиеся вслед за тем несчастия, три внезапные смерти
- жены, дочери и малолетнего сына - почел он небесною казнью себе и решился
непременно оставить свет. Как только минуло мне девять лет, он поместил меня
в Академию художеств и, расплатясь с своими должниками, удалился в одну
уединенную обитель, где скоро постригся в монахи. Там строгостью жизни,
неусыпным соблюдением всех монастырских правил он изумил всю братью.
Настоятель монастыря, узнавши об искусстве его кисти, требовал от него
написать главный образ в церковь. Но смиренный брат сказал наотрез, что он
недостоин взяться за кисть, что она осквернена, что трудом и великими
жертвами он должен прежде очистить свою душу, чтобы удостоиться приступить к
такому делу. Его не хотели принуждать. Он сам увеличивал для себя, сколько
было возможно, строгость монастырской жизни. Наконец уже и она становилась
ему недостаточною и не довольно строгою. Он удалился с благословенья
настоятеля в пустынь, чтоб быть совершенно одному. Там из древесных ветвей
выстроил он себе келью, питался одними сырыми кореньями, таскал на себе
камни с места на место, стоял от восхода до заката солнечного на одном и том
же месте с поднятыми к небу руками, читая беспрерывно молитвы. Словом,
изыскивал, казалось, все возможные степени терпенья и того непостижимого
самоотверженья, которому примеры можно разве найти в одних житиях святых.
Таким образом долго, в продолжение нескольких лет, изнурял он свое тело,
подкрепляя его в то же время живительною силою молитвы. Наконец в один день
пришел он в обитель и сказал твердо настоятелю: "Теперь я готов. Если богу
угодно, я совершу свой труд". Предмет, взятый им, было рождество Иисуса.
Целый год сидел он за ним, не выходя из своей кельи, едва питая себя суровой
пищей, молясь беспрестанно. По истечении года картина была готова. Это было,
точно, чудо кисти. Надобно знать, что ни братья, ни настоятель не имели
больших сведений в живописи, но все были поражены необыкновенной святостью
фигур. Чувство божественного смиренья и кротости в лице пречистой матери,
склонившейся над младенцем, глубокий разум в очах божественного младенца,
как будто уже что-то прозревающих вдали, торжественное молчанье пораженных
божественным чадом царей, повергнувшихся к ногам его, и, наконец, святая,
невыразимая тишина, обнимающая всю картину, - все это предстало в такой
согласной силе и могуществе красоты, что впечатленье было магическое. Вся
братья поверглась на колена пред новым образом, и умиленный настоятель
произнес: "Нет, нельзя человеку с помощью одного человеческого искусства
произвести такую картину: святая, высшая сила водила твоею кистью, и
благословенье небес почило на труде твоем".
В это время окончил я свое ученье в Академии, получил золотую медаль и
вместе с нею радостную надежду на путешествие в Италию - лучшую мечту
двадцатилетнего художника. Мне оставалось только проститься с моим отцом, с
которым уже двенадцать лет я расстался. Признаюсь, даже самый образ его
давно исчезнул из моей памяти. Я уже несколько наслышался о суровой святости
его жизни и заранее воображал встретить черствую наружность отшельника,
чуждого всему в мире, кроме своей кельи и молитвы, изнуренного, высохшего от
вечного поста и бденья. Но как же я изумился, когда предстал предо мною
прекрасный, почти божественный старец! И следов измождения не было заметно
на его лице: оно сияло светлостью небесного веселия. Белая, как снег, борода
и тонкие, почти воздушные волосы такого же серебристого цвета рассыпались
картинно по груди и по складкам его черной рясы и падали до самого вервия,
которым опоясывалась его убогая монашеская одежда; но более всего
изумительно было для меня услышать из уст его такие слова и мысли об
искусстве, которые, признаюсь, я долго буду хранить в душе и желал бы
искренно, чтобы всякий мой собрат сделал то же.
- Я ждал тебя, сын мой, - сказал он, когда я подошел к его
благословенью.- Тебе предстоит путь, по которому отныне потечет жизнь твоя.
Путь твой чист, не совратись с него. У тебя есть талант; талант есть
драгоценнейший дар бога - не погуби его. Исследуй, изучай все, что ни
видишь, покори все кисти, но во всем умей находить внутреннюю мысль и пуще
всего старайся постигнуть высокую тайну созданья. Блажен избранник,
владеющий ею. Нет ему низкого предмета в природе. В ничтожном
художник-создатель так же велик, как и в великом; в презренном у него уже
нет презренного, ибо сквозит невидимо сквозь него прекрасная душа
создавшего, и презренное уже получило высокое выражение, ибо протекло сквозь
чистилище его души. Намек о божественном, небесном рае заключен для человека
в искусстве, и по тому одному оно уже выше всего. И во сколько раз
торжественный покой выше всякого волненья мирского; во сколько раз творенье
выше разрушенья; во сколько раз ангел одной только чистой невинностью
светлой души своей выше всех несметных сил и гордых страстей сатаны, - во
столько раз выше всего, что ни есть на свете, высокое созданье искусства.
Все принеси ему в жертву и возлюби его всей страстью. Не страстью, дышащей
земным вожделением, но тихой небесной страстью; без нее не властен человек
возвыситься от земли и не может дать чудных звуков успокоения. Ибо для
успокоения и примирения всех нисходит в мир высокое созданье искусства. Оно
не может поселить ропота в душе, но звучащей молитвой стремится вечно к
богу. Но есть минуты, темные минуты...
Он остановился, и я заметил, что вдруг омрачился светлый лик его, как
будто бы на него набежало какое-то мгновенное облако.
- Есть одно происшествие в моей жизни, - сказал он. - Доныне я не могу
понять, что' был тот странный образ, с которого я написал изображение. Это
было точно какое-то дьявольское явление. Я знаю, свет отвергает
существованье дьявола, и потому не буду говорить о нем. Но скажу только, что
я с отвращением писал его, я не чувствовал в то время никакой любви к своей
работе. Насильно хотел покорить себя и бездушно, заглушив все, быть верным
природе. Это не было созданье искусства, и потому чувства, которые объемлют
всех при взгляде на него, суть уже мятежные чувства, тревожные чувства, - не
чувства художника, ибо художник и в тревоге дышит покоем. Мне говорили, что
портрет этот ходит по рукам и рассеивает томительные впечатленья, зарождая в
художнике чувство зависти, мрачной ненависти к брату, злобную жажду
производить гоненья и угнетенья. Да хранит тебя всевышний от сих страстей!
Нет их страшнее. Лучше вынести всю горечь возможных гонений, нежели нанести
кому-либо одну тень гоненья. Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе
талант, тот чаще всех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не
простится. Человеку, который вышел из дому в светлой праздничной одежде,
стоит только быть обрызнуту одним пятном грязи из-под колеса, и уже весь
народ обступил его, и указывает на него пальцем, и толкует об его
неряшестве, тогда как тот же народ не замечает множества пятен на других
проходящих, одетых в будничные одежды. Ибо на будничных одеждах не
замечаются пятна.
Он благословил меня и обнял. Никогда в жизни не был я так возвышенно
подвигнут. Благоговейно, более нежели с чувством сына, прильнул я к груди
его и поцеловал в рассыпавшиеся его серебряные волосы. Слеза блеснула в его
глазах.
- Исполни, сын мой, одну мою просьбу, - сказал он мне уже при самом
расставанье.- Может быть, тебе случится увидеть где-нибудь тот портрет, о
котором я говорил тебе. Ты его узнаешь вдруг по необыкновенным глазам и
неестественному их выражению, - во что бы то ни было истреби его...
Вы можете судить сами, мог ли я не обещать клятвенно исполнить такую
просьбу. В продолжение целых пятнадцати лет не случалось мне встретить
ничего такого, что бы хотя сколько-нибудь походило на описание, сделанное
моим отцом, как вдруг теперь, на аукционе...
Здесь художник, не договорив еще своей речи, обратил глаза на стену, с
тем чтобы взглянуть еще раз на портрет. То же самое движение сделала в один
миг вся толпа слушавших, ища глазами необыкновенного портрета. Но, к
величайшему изумлению, его уже не было на стене. Невнятный говор и шум
пробежал по всей толпе, и вслед за тем послышались явственно слова:
"Украден". Кто-то успел уже стащить его, воспользовавшись вниманьем
слушателей, увлеченных рассказов. И долго все присутствовавшие оставались в
недоумении, не зная, действительно ли они видели эти необыкновенные глаза
или это была просто мечта, представшая только на миг глазам их, утружденным
долгим рассматриванием старинных картин.Правовая информация: если Вы являетесь автором и/или правообладателем данного произведения и возражаете против его нахождения в открытом доступе, сообщите нам по адресу [email protected], и мы немедленно удалим указанную работу.